Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
— Борис Абрамович, что за вопрос женщине?
— В поэзии женщин нет. Поэтесса — это морковный кофе, а слово поэт существует только в мужском роде. И вы — поэт, в этом мы убедились. Так что извольте отвечать.
— Тридцать пять.
— Да, это уже зрелость. Пора делать книгу.
“Пора делать книгу” — единственная формула, признаваемая Слуцким. Эту фразу он повторил и Александру Королеву — физику, зрелому человеку, чьи стихи рекомендовал в альманах “День поэзии”, а потом многое сделал, чтобы Королев до выхода книги, по рукописи, был принят в Союз писателей.
“Почти все вы, сидящие в этой комнате, люди талантливые. Пишете хорошо и профессионально. А в том, что почти никто из вас не печатается, вините нерадивость редакторов или свою собственную. Учиться хорошо писать мало, надо учиться заставить себя читать”.
Но просить самого Слуцкого о протекции атмосфера нашего семинара совершенно исключала.
Лишь однажды сотрудник “Комсомолки” Юрий Щекочихин привел долговязого юношу из Ижевска Олега Хлебникова, студента, пишущего стихи. Борис Абрамович согласился обсудить дебютанта без особого энтузиазма (не любил ломать запланированные занятия)»[338].
Вот как вспоминает об этом памятном для него событии сам Хлебников.
«…Скалообразно возвышавшийся над столом Борис Абрамович (видать, у каждого времени в России есть Борисы Абрамовичи — но какая между ними пропасть!) спросил участников литстудии, прочитали ли они за последнее время что-то интересное. Казалось, все занятие пройдет в подобных ответах на этот вопрос, но вдруг Слуцкий, прервав это устное рецензирование, сказал: “Кто тут Хлебников? Выходите!”
Я почувствовал тошноту в коленках, но как-то все-таки сумел подняться. “Читайте! Только громко и членораздельно”, — услышал я приказ майора Слуцкого, который в поэзии (это-то я уже тогда понимал) тянул на генерала. Я начал. “Еще!” Я не понимал, что значит это “еще” — то ли Слуцкий хочет убедиться, что я полная бездарность, то ли оставляет мне последний шанс.
Наконец я отчитался, но оказалось, что мой отчет еще не окончен: Слуцкий начал задавать вопросы — и о родителях, и о цели приезда в Москву, и о родстве и “однофамильстве” с Велимиром Хлебниковым… Я отвечал так подробно, как хотел бы иметь возможность отвечать на Страшном суде. Но вот допрос окончился, и Борис Абрамович обратился к своему семинару — чтобы высказали мнение об услышанном. На счастье, семинар одобрил мое существование в качестве стихотворца… Борис Абрамович спросил, как мне понравился семинар, и велел звонить по его домашнему телефону. Вскоре от ребят из “Комсомолки” я узнал, что Слуцкий продиктовал им вступительную статью к моим стихам. Боюсь, что до сих пор никто не сказал о них ничего более существенного…»[339]
«…Спустя десятилетия с гаком, — говорит Георгий Елин, — уже не вспомнишь точно многое из тех давних разговоров, но осталась главная память — память сердца, самая верная и навсегда как ощущение праздника…
В тяжелые для Слуцкого месяцы начала 1977 года занятия семинара прекратились. Студия набрала новых слушателей, пришел новый руководитель. Но для нашего “первого набора”, — вспоминает Елин, — она лишилась чего-то очень важного. Собственно, мы выросли из нее гораздо раньше, но силу притяжения семинар потерял только с уходом Бориса Абрамовича»[340].
В семидесятых годах вышли из печати четыре стихотворных сборника Слуцкого: «Годовая стрелка» (1971), «Доброта дня» (1973), «Продленный полдень» (1975) и «Неоконченные споры» (1978).
«Годовая стрелка» серьезного внимания критики не удостоилась. Редкая публикация в периодике тех лет стихов, какие ждали от Слуцкого, — животрепещущих горючих — повлекла за собой постепенное читательское охлаждение. Но двадцатитысячный тираж тем не менее разошелся быстро, и купившие книжку не были разочарованы.
В «Годовой стрелке» впервые явственно прозвучала тема старости, убывания сил, подведения итогов. В программном стихотворении, открывающем сборник, Слуцкий говорит о стрелках часов, купленных на первые заработанные деньги:
Я точно знал, куда они спешат:
Не к своему, а к моему финалу…
Я часовую стрелку полюбил.
В отличье от секундной и минутной,
она умело сдерживает пыл.
Она не знает этой спешки нудной.
Этот же мотив — и в стихотворении «Первый день войны», в котором «пятеро сынов и внуков восемь… записались в добровольцы скопом…».
… Что-то кончилось.
У нас — на время.
У старухи — навсегда, навеки.
В стихотворении «Терпенье» Слуцкий сетует на то, что привычка терпеть «не спеша / натурой станет».
Печальные мотивы прослеживаются на протяжении всей книги: «Вечер забытых поэтов», «Перепохороны Хлебникова», «Поэт» («…тих, задумчив, печален, грустен, в дружбе вял, / в общении — труден»), «Чужой дом» (о доме Ильи Эренбурга после его смерти), «Старость — равнодушье…». И через страницу:
Уже хулили с оговоркой,
Уже хвалили во все горло,
Но старость с тщательностью горькой
Безоговорочно приперла.
Здесь же и знаменитые стихотворения «Мои друзья не верили в меня…» и не менее знаменитые «Немка», «…Расстреливали Ваньку-взводного…», «Наследство», в котором «храмы под картошку пошли и под зерно».
«Доброта дня» (единственная из всех) открылась предисловием автора. В нем Слуцкий писал, что все стихи, составившие книгу, написаны после 7 мая 1969 года, когда автору «стукнуло» 50 лет. «Такую дату приходится и продумывать и прочувствовать. Хотя бы потому, что “и погромче нас были витии”, а шестой десяток распечатывали очень редко… Хочется быть добрее, терпимее. Из этого желания выросло название книги… В то же время на злобу дня реагируешь с все возрастающим нетерпением»[341]. Это и определило содержание книги.
Рецензию на книгу написал Л. Лазарев, назвав ее «Предварительные итоги». Он опирался при этом на слова самого Слуцкого, сказавшего, что «предварительны все итоги», что «есть время еще исправиться». Поэта как бы призывают к поискам новых истин, сохраняя духовные ценности, не подлежащие переоценке в мировоззрении Слуцкого: демократизм, любовь к свободе, милосердное внимание к людям, заветы русской литературы, святая память о войне.
Из наиболее известных в книгу вошли стихотворения «Отец», «Скандал сорок шестого года», «Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…», «За три факта, за три анекдота…». Но такие стихи, как «Не за себя прошу», «Происхождение», «На русскую землю права мои невелики…», «Отечество и отчество», написанные в эти же годы, в книгу не попали и дошли до читателя уже после кончины поэта.
