Голда Меир - Моя жизнь
И еще один был случай, показавший африканцам, что у нас слово не расходится с делом — чего вообще за европейцами, по их мнению, не водилось. По дороге из Замбии в Израиль я должна была посетить Нигерию. Я остановилась в Найроби, откуда специально зафрахтованный самолет должен был доставить меня в Лагос — иначе мне пришлось бы пролететь над арабским государством, а может быть — и приземлиться там. В Найроби меня ожидал наш посол в Нигерии, очень обеспокоенный. Он сказал, что в Лагосе меня встретят антиизраильской демонстрацией. Жены всех арабских послов объединились, чтобы организовать протест против моего визита. Пожалуй, поездку лучше было бы отменить. Вообще, это не самое подходящее время для поездки туда; Нигерия находится накануне выборов и большинство министров сейчас не в Лагосе. А если со мной что-нибудь случится? Я чувствовала глубокую усталость и перспектива подвергнуться нападению на улице самого большого африканского города мне не улыбалась. Но позволить запугать себя арабским послам, которые прячутся за юбками своих жен, я тоже не могла. «Навязываться нигерийскому правительству я не буду, — сказала я, — но если они не отменят своего приглашения, я приеду».
В аэропорту я увидела огромную толпу ожидающих. «Вот оно! — подумала я. — И это будет очень неприятно!», но это были не вопящие в исступлении демонстранты — это были сотни мужчин и женщин, которые прошли обучение в Израиле или у израильтян здесь же, в Нигерии. Все они пели «Хевейну шалом Алейхем» — «Мы несем вам мир!» — израильский гимн международного сотрудничества, который я слышала миллион раз, но которым ни разу не была до такой степени растрогана. «Мы чтим и приветствуем вас как посла настоящей доброй воли», — как бы говорили слова гимна. Поездка в Нигерию оказалась, в конце концов, очень успешной.
В Азии я проводила меньше времени, хотя и там меня всегда принимали хорошо. Но там мне не хватало живости, зрелищности, в моем представлении всегда ассоциировавшихся с Африкой. Может быть, мешало и то, что я никак не могла усвоить сложного дальневосточного этикета, а может быть, и другое еврейское наследие, еврейская этика в Азии менее известны, чем в Африке, куда христианство принесло хорошее знакомство с Библией. Даже названия израильских городов (Галилея, Назарет, Вифлеем) для образованного африканца полны значения, а Моисеев, Самуилов и Саулов я в Африке встречала не реже, чем дома. Но Азия — это нечто совсем другое. Традиции Ветхого Завета ей неизвестны, и там приходится объяснять, кто мы и откуда мы явились. Даже такой культурный человек, как бывший президент Бирмы У Ну рассказывал нашему послу в Рангуне Давиду Хакохену, что ровно ничего о нас не знал до тех пор, пока «случайно в руки ему не попалась книга» — и только тогда, уже взрослым, прочитав эту книгу, оказавшуюся Библией, он узнал о существовании евреев. Подозреваю, что теплоте отношений между ним и Бен-Гурионом способствовало то, что и Бен-Гурион довольно поздно познакомился с буддизмом.
Прежде чем пуститься в описания своих поездок по Дальнему Востоку, я хочу повторить то, что уже говорила единственным народом Азии, с которым мы, увы, так и не сумели завязать отношения, были китайцы. Некоторые израильтяне — и Давид Хакохен в том числе — считают, что мы не приложили для этого достаточно усилий. Мне же кажется, что мы сделали все, что могли. В 1955 году мы послали в Китай торговую миссию с Хакохеном во главе и, разумеется, предложили Китаю послать такую же миссию к нам. Китайцы даже не ответили на наше приглашение. В том же году (на Бандунгской конференции) началось сближение Китая с Египтом. Потом Китай яростно осудил Синайскую кампанию, потом открыто поддержал арабский антиизраильский террор. Китайское правительство полностью поддерживает арабскую войну против Израиля; Арафат и его друзья постоянно получают оружие, деньги и моральную поддержку от Пекина — причины этого мне все еще непонятны. Признаться, я долго питала иллюзию, что если бы мы могли поговорить с китайцами, то до них бы дошло истинное положение вещей.
Когда я думаю о Китае, две картины встают перед моими глазами. Первая, я в ужасе держу в руках мину, сделанную в далеком Китае, оборвавшую жизнь шестилетней девочки из израильского пограничного поселения. Я стояла у маленького гроба, среди плачущих и разгневанных родных. «Что Китай может иметь против нас? — думала я. — Ведь китайцы нас даже не знают!» И вторая картина: на празднике независимости Китая мы с Эхудом Авриэлем за столом, а рядом — стол китайской делегации. Обстановка была непринужденная, праздничная, и я подумала: что, если подойти и сесть около них? Может, мы сможем поговорить? Я попросила Эхуда представиться китайцам. Он подошел к ним, протянул руку главе делегации и сказал: «Наш министр иностранных дел находится здесь и хотела бы встретиться с вами». Китайцы просто отвернулись. Они даже не дали себе труда ответить: «Нет, спасибо, мы не хотим с ней встречаться».
Но израильтяне не любят принимать отказ за окончательный ответ, и меньше всего это люблю я. Не так давно мой добрый друг, тоже социалист, итальянский государственный деятель Пьетро Ненни был приглашен в Китай. Перед этим он навестил меня в Иерусалиме. Мы сидели на веранде, пили кофе и разговаривали, как все старые социалисты — о будущем. В этой связи мы заговорили о Китае. «Китайцы тебя послушают, — сказала я Ненни. Пожалуйста, попытайся поговорить с ними об Израиле». Так он и сделал. Он старался объяснить нескольким китайским деятелям, что за страна Израиль, как она управляется, что защищает — но они не проявили никакого интереса. Правда, они не сказали Ненни того, что обычно говорят «Израиль — это марионетка Соединенных Штатов». Просто кто-то заметил, что если каждая группа в 3 миллиона человек захочет иметь свое государство, то куда же это заведет мир?
Не раз пыталась я уговорить кого-нибудь из моих детей совершить поездку со мной вместе, но Сарра не хотела покидать Ревивим, а Менахем не хотел расставаться с Айей и мальчиками (их к тому времени было трое — Амнон, Даниель и Гидеон) и со своей виолончелью. Я привозила из Африки полные корзинки деревянных фигурок, масок, рукодельных тканей; я бесконечно рассказывала о виденном и слышанном — но то ли дело было увидеть все это вместе с ними! До чего же мне хотелось хоть раз совершить путешествие по Африке вместе с детьми — и не потому, что они мало поездили (все мы напутешествовались достаточно!), а потому, что я хотела, чтобы они увидели хоть часть того, что увидела я, и встретились хоть с кем-нибудь из тех, с кем я познакомилась. В те годы, и потом, когда я была премьер-министром, я не раз задумывалась — как, собственно, они, да и мои внуки тоже — относятся к моему образу жизни? Мы об этом особенно не разговаривали, но, по-моему, никто из них не был в восторге от того, что был «родственником Голды Меир». Мы очень свободно и много говорили о политике — и внутренней, и международной — при внуках, даже когда они были маленькие. У меня можно было достать ценные автографы для одноклассников; то, что они слышали за моим столом, нельзя было нигде повторять — а в остальном они ни в чем не отличались от других детей. Во всяком случае обращались со мной, как с самой обыкновенной бабушкой. Моих посетителей всегда изумляло, что сыновья Менахема совершенно свободно носятся по моему дому, и забавляло, что их гораздо больше интересует содержимое моего холодильника, чем мои всемирно знаменитые гости. Я же, как всякая бабушка, тряслась — и трясусь! — над ними больше, чем следовало бы, но пятеро внуков — самая большая радость в моей жизни, и я хотела бы сделать для них все, что могу. Больше всего я хотела бы, чтобы на их веку не было войн — но этого обещать им я не в состоянии.
