Сергей Ермолинский - О времени, о Булгакове и о себе
Теперь, как говорится, задним числом, я вспоминаю шестидесятые годы, друга своих студенческих лет Гену Шпаликова и то, как он позвонил мне, сказал, что надо увидеться немедленно, — Гена любил это слово. А едва мы встретились, он обрушил на меня шквал новостей и признаний: «Ты не представляешь, с каким человеком я познакомился! Как, ты не знаешь этого писателя? Он же написал „Грибоедова“». («Грибоедова» я действительно знал, московские афиши конца пятидесятых годов невозможно было представить себе без этого спектакля). «И потом, — продолжал Генка, — он дружил с Булгаковым, он был его ближайшим другом, у него есть воспоминания о Мастере».
Помню, в том, что говорил тогда Гена, было такое соединение «поэзии и правды», — художественного и житейского, что у меня навсегда — и, должно быть, с тех именно пор осталось ощущение, что история дружбы с Булгаковым не менее прекрасна и, главное, не менее увлекательна, чем вышедший в то время булгаковский роман, а пьеса про Грибоедова, наоборот, являет собой документальный репортаж про еще одного, общего с Булгаковым и со Шпаликовым друга Ермолинского.
«Ты обязательно должен с ним познакомиться!» — убежденно закончил Гена. Ради этой перспективы стоило сохранять здоровье, за наличие которого надлежало немедленно выпить. «Есть еще хорошие люди в нашей литературе!» — подвел итог «заседанию» Шпаликов.
Впрочем, есть предположение о еще более раннем знакомстве моем с Сергеем Александровичем. Возможно, он был в числе самых первых людей, увиденных мною на этой земле. Дело в том, что до войны С.А. жил в Мансуровском переулке, в доме № 9. Читая об этом в его воспоминаниях о Булгакове, я невольно вздрогнул: «В сухой зимний денек, особенно, когда солнечно было, Михаил Афанасьевич появлялся у меня. Я жил недалеко, в Мансуровском переулке, в небольшом деревянном доме. Перейдя Остоженку, можно было переулком спуститься к Москве-реке. Поэтому лыжи стояли у меня, и наша прогулка начиналась прямо из моего дома. Он… натягивал неизменный вязаный колпак, и мы, закрепивши лыжи уже во дворе дома, отправлялись в поход».
Я родился в доме напротив, под 10-м нумером.
И кто знает, мы могли составлять единый обоз, двигавшийся по направлению к реке: моя двадцатилетняя кузина, которой доверяли гулять со мной, гордая возможностью без усилий обмана выглядеть матерью рядом с изделием якобы собственного изготовления, сажала меня в санки и вывозила на белый снег зимы. Мы пересекали Остоженку и по Коробейникову переулку спускались к реке.
Любимая с детских лет Пречистенка была осознана мною как общая родина: в доме по улице Фурманова, где жил Булгаков, жили и мои друзья. Другой мой одноклассник проживал над аптекой, куда С.А. ходил за лекарствами и кислородными подушками для больного Булгакова. Наконец, история, описанная у Ермолинского, про то, как Николай Робертович Эрдман приехал на одну ночь из Вышнего Волочка, где он находился в ссылке, проститься с Булгаковым, поразила меня еще одним совпадением: в ней увидел я повторение хорошо знакомой мне с детства истории посещения Эрастом Павловичем Гариным своего опального друга в Сибири (Эрдман жил в Енисейске, на улице, между прочим, Сталина, а Гарин прилетел к нему на гидроплане за несколько тысяч километров — всего на несколько десятков минут).
«Сырую даль, рассвет, дома без труб, железных крыш авторитетный тезис» — все это я видел в доме у Гариных. Лучшие из всех виденных мною акварельных пейзажей — улицы и закоулки Вышнего Волочка — принадлежали кисти пасынка Колчака, Алексея Тимерева, так же отбывавшему ссылку в тех краях. «Так это невероятно интересно!» — слышу я снова голос Ермолинского.
Вообще, я прихожу к выводу, что С.А. обладал какой-то сверхъестественной эманацией, притягивающей к нему невероятные совпадения. Так оказалось, что первая посылка, полученная им в голодные времена казахской ссылки от Елены Сергеевны Булгаковой, была собрана заботливыми руками подруги и соседки Е.С. по ташкентскому двору. — Татьяной Александровной Луговской, с которой С.А. тогда еще даже не был знаком и мужем которой стал впоследствии.
Не раз я поражался тому, насколько тесно, почти мистически, переплеталась моя жизнь с жизнью этого замечательного человека еще до того, как он, без малого двадцать лет назад, в день Ильи Пророка, взошел в крестильню церкви Преображения Господня в Переделкино и, не желая ни в чем подменять условностью полный ход обряда, поднял на руки своего тогда уже пятилетнего крестника — моего сына. А было тогда С.А. восемьдесят лет.
Так я до сих пор не знаю, когда познакомился с С. А. Ермолинским. Знаю только, что все эти годы меня не покидало ощущение всю жизнь длившегося, судьбой дарованного родства.
В советской иерархии применительно к творцам существовала своя табель о рангах, где они подразделялись на «известных», «знаменитых», «выдающихся», «крупнейших» и так далее. Масштаб литературного дарования С. А. Ермолинского оценит история. Его же преданность М. А. Булгакову и память о нем, верность друзьям, честное служение слову делают Сергея Александровича, родившегося вместе с ушедшим от нас столетием, рыцарем без страха и упрека на многие будущие времена — до тех пор, пока будут в чести сами эти понятия: благородство, достоинство, любовь к ближнему и верность своему делу при любых обстоятельствах, обязательная даже для тех, кого Лев Толстой не успел благословить на это служение.
СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ[139]
Свет позапрошлого века[140]
«Она приходила к нам и, остановившись в передней, кричала: „Таня, где вы? Посмотрите мое новое пальто! Идите скорее, а то я еле стою на этих проклятых шпильках, кто их только выдумал? Не могу, упаду!“ Ей до крайности важен был суд моей жены. Она вообще любила поговорить с ней — с юморком — о модах и обо всем на свете. Но это обычно было вторым отделением программы ее визита. Повертевшись, как манекенщица, бросала его роскошным жестом на пол и появлялась у меня в кабинете. Сразу преобразившись, собранная и деловитая, она сообщала мне новости. Их всегда было много. Все сразу завертелось, закружилось вокруг нее. „Театральный роман“ безусловно, будет напечатан в „Новом мире“. Заходил Александр Трифонович Твардовский и сообщил…»
Боже мой, я их всех знал! Я вижу ясно эту переднюю и этот кабинет, потому что много, много раз бывал там. Я запах еще не забыл. Пахло множеством добротных книг, кофе, коньяком, слегка истлевшими коврами и чистым крахмальным бельем. В этих комнатах бывало по-особенному хорошо. По-московски хорошо. Как-то по-старому, по-небывалому… и вместе с тем… по-привычному хорошо. В этих комнатах бывало так, как должно быть!
