Анри Труайя - Николай II
Судя по тому, что Николай слышал о Ленине, этот человек представлялся ему холодным, негибким доктринером, из породы самых опасных. Не ведающий ни угрызений совести, ни жалости, он готов покрыть Россию трупами ради триумфа своей идеи фикс. Под его влиянием советы, уже контролируемые большевиками, становились все более требовательными, все более угрожающими. Загнанный в западню Керенский не знал, что и предпринять. Банды озверелых дезертиров рыщут по всей стране. Мужики пускают красного петуха по помещичьим усадьбам. Снова разруха на транспорте – армия голодает, нет хлеба и в городах; Россию захлестнула волна актов саботажа. В ночь с 23 на 24 октября 1917 года Керенский вызывает в Петроград несколько надежных полков, запрещает большевистские газеты, подвергает преследованиям Военно-революционный комитет – и большевики не замедлили с ответом: тысячи красногвардейцев, матросов и солдат начали оккупацию города, заполонили вокзалы, почтовые и телеграфные отделения, типографии. Только Зимний дворец, где заседало правительство, еще держался. Напрасно Керенский пытался отбить столицу у мятежников при помощи войск генерала Краснова. Покинутый казаками, он принужден был бежать, переодевшись, в автомобиле под американским флагом. Восставшие тут же подвергли атаке Зимний дворец, на защите которого стояли молоденькие офицеры и недавно сформированный – при осмеянии населения – женский ударный батальон. В Неву вошла большевистская флотилия, – нацелив свои пушки на Зимний, крейсер «Аврора» дал в урочный час холостой выстрел по дворцу; в ночи с новой силой загрохотала стрельба, и вскоре огромное здание было в руках у красных. Находившиеся там министры были арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость, а сама пышная резиденция предана разграблению. Защитницы Зимнего из ударного батальона были доставлены в казармы Павловского полка и там подвергнуты гнусным издевательствам и насилию. На следующей неделе кровавые уличные бои развернулись в Москве – здесь большевики наткнулись на ожесточенное сопротивление юнкеров. Неравный бой продолжался две недели – и наконец красные овладели городом. За мятежом в столицах октябрьский шквал перекинулся и на другие города; хозяином России стал Ленин – и тут же потекли декреты, как из рога изобилия: помещичья собственность на землю отменялась «немедленно и без всякого выкупа», создавался Совет народных комиссаров под председательством Ленина и с включением одних только большевиков, вводился рабочий контроль на промышленных предприятиях, учреждались народные трибуналы, национализировались банки, декларировалось «право наций на самоопределение»[292] – и, пожалуй, самым кошмарным нововведением была политическая полиция, именуемая ЧК.
… Аресты множились, как на дрожжах. «Никогда еще Петропавловская крепость не была так переполнена», – пишет Зинаида Гиппиус. Кого только не свозили туда! Тут были и монархисты, подозреваемые в заговоре, и честные буржуа, которых нечем было попрекнуть, кроме их капиталов, и меньшевики, которые имели неосторожность сделать «не тот» выбор, прислуга, оставшаяся верной своим хозяевам, торгаши, пытавшиеся нажиться на народной беде… Интеллигенты левых взглядов, первоначально принявшие события с энтузиазмом, ошалели – раздув пожар революции, они не знали теперь, как в нем уцелеть. Сам Максим Горький оказался в числе разочаровавшихся. «Он производит страшное (выделено в тексте. – С.Л.) впечатление, – пишет Зинаида Гиппиус в своем „Петербургском дневнике“. – Темный весь, черный… Говорит – будто глухо лает». Когда она попросила его замолвить слово за нескольких арестованных членов Временного правительства, тот смог лишь сказать: «Я… органически… не могу говорить… с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким». (Многоточия в тексте. – С.Л.)
Только к 15 ноября 1917 года новость о падении Петрограда и Москвы достигла опального государя. Почти одновременно с этим он узнает, что русские и германские уполномоченные затеяли переговоры о перемирии. Как истинный патриот, он чувствовал себя облитым грязью от такого предательства со стороны своей армии, своего народа. Что же, выходит, и он сам будет принесен в жертву ни за что ни про что? Да, размышлял он, эти Ленин с Троцким образовали дьявольскую упряжь, которая тянет Россию к разорению и бесчестию…17 ноября он записывает в своем дневнике: «Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорней событий Смутного времени». 18 ноября: «Получил невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия! Подобного кошмара никак не ожидал! Как у этих подлецов большевиков хватило нахальства исполнить их заветную мечту предложить неприятелю заключить мир, не спрашивая мнения народа, и в то время, когда противником занята большая полоса страны?»[293] Впрочем, уже на следующий день патетический тон в его дневнике уступает место рутинному: сильно похолодало, а раз так, то самое лучшее занятие – пилка дров.
Императрица в восхищении душевной силой своего супруга. «Он прямо поразителен – такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну, но поражаюсь, глядя на него…» И далее: «Мирское все проходит; дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке… В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков везет меня в кресле в церковь – только через улицу – из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют». И чуть ранее: «Вяжу маленькому теперь чулки, он попросил пару: его в дырах, а мои толстые и теплые… Как зимой прежде вязала, помнишь? Я своим людям все теперь делаю: у папы брюки страшно заштопаны, рубашки у дочери в дырах, у мамы масса седых волос. Анастасия очень толста, как Мария раньше была, – большая, крупная до талии, потом короткие ноги – надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже, волосы у них чудно растут, так что зимой без шали бывают…»
В декабре температура упала до 38 градусов мороза. Холод проник и в помещения губернаторского дома; хотя все камины были зажжены, обитатели дома все равно дрожали от холода. Укутанная в шали, императрица в своем кресле-каталке едва могла держать вязальные спицы в озябших пальцах. Зато для Алексея сибирская зима явилась праздником. Никогда еще этого хрупкого и переменчивого отрока, которому как раз исполнилось тринадцать лет, не знали таким жизнерадостным шалуном. Он охотно гулял с отцом в маленьком заснеженном садике, помогал сестрам ставить домашние спектакли – в январе решили поставить чеховского «Медведя», причем роль помещика Смирнова, приехавшего получить долг у вдовушки с ямочками на щеках и влюбившегося в нее, играл сам глава семейства.
