Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской
Но вот мы сошли с поезда… Благодаря пасмурному дню вечер наступил слишком рано. На небе громоздились серо-сизые тучи, холодные порывы ветра старались сорвать шляпу, леденили лицо и, чуть утихнув, налетали вновь. Впереди вилась широкая, знакомая дорога, а вдали, высоко над деревьями, были видны очертания серебристого купола Петровского дворца. Недалеко белело здание больницы, а вдали приветливо мигали огоньки родной деревни — Петровского.
Как мне захотелось хотя бы ненадолго забежать в парк, взойти на каменные полукруглые ступени лестниц, ведущих во дворец, постоять внизу, у любимых колонн, но небо зловеще темнело, ветер бушевал, свинцово-синие тучи готовы были разразиться дождем, и надо было обеспечить нам теплый кров и ночлег.
Я всегда, смеясь, говорила, что Алабино вполне оправдывало по отношению ко мне и маме слова басни Крылова: „…И под каждым ей листком был готов и стол и дом“… Так было для нас в Петровском. Крестьяне, железнодорожные служащие, бывшие лесники, огородники и наш бывший кузнец радушно распахивали перед нами двери своих изб.
Беда была только в том, что все они жили рядом, и поэтому стоило нам только остановиться у кого-нибудь, как соседние дома начинали обижаться, происходили сцены ревности, начинались упреки, и это портило нам те короткие драгоценные часы, на которые мы приезжали.
Чтобы избегнуть этой участи, чтобы побродить неузнанной по родным местам, я иногда сходила, не доезжая Петровского, на станции Апрелевка. Останавливалась я возле будки у водокачки и шла пешком в Петровское. С Жильбером я не могла так поступить, а потому, миновав Петровское, направилась с ним в село Бурцеве к домику Ольги Васильевны Соловьевой, у которой когда-то справляла свадьбу после венчания в Бурцевской церкви с моим первым мужем летчиком Васильевым.
Она жила совершенно одна в своем небольшом уютном домике, в котором было четыре комнаты и где мы могли свободно расположиться. Когда мы подошли к ее участку, то окна ее дома были темны. Просунув руку сквозь решетку ограды, я на ощупь открыла знакомый запор калитки, и мы вошли в сад.
Подойдя поближе к окнам и поочередно в них заглядывая, я различила только разноцветные огоньки лампадок в комнатах. На мой стук мне никто не ответил. Однако дверь оказалась задвинутой снаружи на запор без замка. Это означало, что Ольга была где-то недалеко. Я оглядела участок. Внизу у овражка над рекой поднимался густой тумаи, и сквозь него виден был в Оль-гином сарае мерцавший свет. Мы направились к нему. Уже подходя к сараю, через его притворенную дверь я услыхала знакомый мне равномерный звук. Это Ольга доила свою корову Капризницу. Время от времени позванивала от толчков металлическая ручка подойника, слышалось пофыркиванье, и Ольга своим грудным контральто нежно уговаривала корову:
— Ну, ну, стой!.. Ишь, Капризница, уж право что Капризница… Стой, нечего головой-то мотать…
Мы заглянули в щелку двери, и представившаяся моим глазам картина наполнила сердце мирной и счастливой радостью.
После обжигавшего ветра с первыми холодными каплями дождя из коровника нам в лицо пахнуло теплом, запахом сена и парного молока. На скамеечке, склонившись у темно-золотистого живота коровы, сидела Ольга и доила ее. В углу у двери на полу стоял старинный большой фонарь, в котором ярко горел огарок толстой стеариновой свечи, а перед ним, отбрасывая фантастическую пляшущую тень на стене, выгибая спину, вертелся в ожидании парного молока пушистый белый кот, я его знала, его звали Снежок. Он привлекал внимание Капризницы, которая поворачивала в его сторону голову и смотрела на него своими влажными и мечтательными глазами.
Мне было известно, что для хозяек момент дойки — священный момент (можно напугать корову, „испортить“ молоко, сглазить т. д.), поэтому мы с Жильбером тихо отошли от сарая, вернулись к дому, взошли на его террасу и сели на скамейку перед деревянным, чисто вымытым столом.
Дождь уже начинал стучать по крыше. Возвращению Ольги предшествовало появление Снежка, который стремительно, большим белым пятном среди темноты, мчался по направлению к дому, победоносно распушив свой великолепный хвост.
Как всегда, увидя меня, Ольга всплеснула руками, ахнула, бросилась ко мне, обняла и со слезами на глазах стала целовать.
— Голубушка… матушка… да какое же счастье… — приговаривала она. — Раздевайтесь скорее, раздевайтесь, вот и молочко парное, сейчас и самоварчик поставлю. Яичек сварю свеженьких, прямо из-под курочки… — В этих отрывистых словах, таких с детства для меня знакомых, была скрыта какая-то магическая сила; они согревали меня необыкновенной лаской, и на миг мне показалось, что я та маленькая Китти, которая, убежав из-под строгого надзора гувернантки, перелезла через ограду парка и, вырвавшись на свободу, прибежала в гости к Соловьихе (как звали Ольгу крестьяне Петровского).
В комнатах Ольги пахло чисто вымытыми полами, геранью и лимонными деревьями, что в многочисленных горшках стояли на окнах, пахло свежеиспеченным деревенским черным хлебом. На столе кипел ярко начищенный самовар, в нем варились яйца.
— Я попал в сказку… В настоящую русскую сказку, — не переставал восхищаться Жильбер.
Мы раскрыли свой чемодан; я вынула все привезенные нами продукты и отдельный сверток, в котором лежали кое-какие подарки для Ольги. Я вышла за ней в кухню в тот момент, когда она направилась туда за какой-то тарелкой, и отдала предназначенный ей пакет.
Не глядя на подарок и торопливо сунув его на одну из полок, Ольга спросила меня шепотом, указывая глазами на дверь:
— Ухаживает он за вами? — Да нет… — невольно отреклась я на столь неверно заданный Ольгой вопрос, но тут же спохватилась: — То есть да… Мы с ним, наверное, через месяц поженимся.
— Батюшки! — всплеснула по своему обыкновению руками Ольга. — Да неужто опять замуж собрались? Грех-то какой!.. А Фокин-то как же?
— Я с ним уже в разводе.
— Ба-а… — начала было Ольга свои взволнованные причитания, но появившийся на пороге Жильбер прервал их.
После чая Ольга пошла ставить в кухню тесто на воскресные пирожки; она унесла с собой лампу и оставила нам зажженную свечу.
К ночи разыгралась настоящая буря; это была первая гроза ранней весны. Розовато-сиреневая молния то и дело вспыхивала за стеклами окон, гром гремел то приближавшимися, то удалявшимися раскатами. Задув свечу, мы сидели на диване, прислушиваясь к разыгравшейся буре, и наблюдали из окон, как яркие зигзаги, вспыхивая, прорезывали небо; капли дождя, перегоняя друг друга, струились вниз, по стеклу окна, а в комнате, в которой мы сидели, было тепло и уютно, и все вокруг было облито красноватым огоньком мирно теплившейся у образов лампады, и опять мне вспомнилось мое детство, а на душе было радостно и немного печально.
