Ричард Дана - Два года на палубе
Глава XXXV
Новые происшествия
От широты Вест-Индии и до Бермуд, где мы имели западные и юго-западные ветры, постоянно дующие ранней осенью у восточного побережья Соединенных Штатов, нам сопутствовала переменчивая погода; мы пережили и два-три умеренных шторма, которые называются у моряков «риф-марсельными ветрами». Последние настолько характерны, что описание одного из штормов может дать полное представление о прочих. Представьте себе прекрасный полдень — команда работает, кто на рангоуте, кто на палубе, дует крепкий бриз, судно идет круто к ветру с трюмселями, взятыми на гитовы. Обычно во второй половине дня ветер усиливается, облака предвещают шторм. Водяные брызги начинают перехлестывать через полубак и попадают на каболки, которые плетут парни. Старший помощник останавливает работы и очищает палубу раньше обычного. Подается команда вынести бом-брам-фалы на ветер. Обтягиваются стень-фордуны, а на мартин-бакштаг закладываются тали. Кто-нибудь из матросов убирает крюйс-бом-брамсель. Кок уже не сомневается, что предстоит «паршивая работенка» и спешит с ужином. Так оно и есть — старший помощник велит ужинать повахтенно, а не всей командой, как обычно. За едой слышим, как убирают бом-брамсели. Выходим наверх. Ветер тем временем успевает усилиться и гонит встречную волну. Матросы уже не собираются на баке перед «собачьей вахтой», чтобы покурить, спеть что-нибудь или послушать чью-нибудь историю. Подвахта сразу же отправляется вниз и заваливается по койкам, справедливо полагая, что на ночь нелишне и поспать два часа. Меж тем облака становятся все чернее, ветер расходится вовсю, и судно с трудом пробивается сквозь высокую встречную волну, которая заливает полубак. Однако паруса больше не убирают, потому что наш капитан — «выжимала ветра» и, как всякий «выжимала», весьма ревностно относится к своим брамселям. Тем более что поставленный брамсель служит как бы границей между крепким ветром и штормом. Если стоят брамсели, значит, надо думать, что будет обычный ветер, хотя мне не раз приходилось видеть, как мы несли брамсели даже при зарифленных марселях, когда бушприт до половины окунается в воду, а у подветренных шпигатов по колено воды. В восемь склянок никто даже не вспоминает о зарифливании марселей, и подвахта спускается вниз, напутствуемая предупреждением «быть наготове». Мы расходимся по койкам, ворча на «старика» за то, что он-де не взял рифы, когда сменялась вахта, и теперь нас опять будут дергать наверх и портить нам отдых. Нет смысла засыпать, если тебя все равно скоро поднимут. Слышно, как на палубе свистит ветер, и судно с натужными стонами и скрипами едва влачится вперед. Когда его ударяет о крутую встречную волну, раздается такой грохот, словно мы врезались в скалы. Тусклая лампа в кубрике болтается как маятник, наши пожитки скатываются к подветренному борту. «Неужели этот чурбан второй помощник не сообразил убрать брамсели? Дождется, что у нас снесет все мачты», — ворчит по своему обыкновению старина Билл, который, как большинство старых матросов, не любит, когда с судном неумело обращаются. Тем временем наверху что-то командуют, а с полубака доносится: «Есть, сэр!» О палубу стучат снасти, слышно хлопанье полощущегося по воздуху паруса и те резкие отрывистые звуки, которые издают матросы, когда они выбирают гитовы. «Значит, убирают фор-брамсель!» Сна у нас ни в одном глазу, и мы в точности знаем, что делается на палубе, как если бы и не уходили с нее. Знакомый голос советует с марса вахтенному помощнику подобрать наветренные брасы. Потом прямо над нашими головами на палубу швыряют снасти. По протяжным крикам людей и скрипу тросов мы безошибочно определяем, что уже убран бом-кливер. Но второй помощник все еще держит грот-брамсель, пока бак не накрывает огромная, как целый океан, волна. Возня на палубе свидетельствует, что и этот парус наконец убран. Судну становится легче. Бьют две склянки, и мы пробуем хоть ненадолго заснуть. Но почти сразу же — банг! банг! банг! — раздаются удары по люку и крик: «Все на-а-а-верх!» Мы вскакиваем с коек и, схватив на ходу куртки и зюйдвестки, бросаемся к трапу. Старший помощник опередил нас и уже ревет на баке, как разъяренный бык. Капитан выкрикивает команды на юте, а второй помощник со средней палубы. Судно положило на борт, подветренные шпигаты ушли в воду, весь полубак окутан облаком пены. Бухты бегучего такелажа сорваны с нагелей и перекатываются в струях воды по палубе. Брам-реи спущены до эзельгофтов, паруса неистово полощут и бьются о мачты, а вахта правого борта тянет риф-тали у грот-брамселя. Мы бросаемся к фоку и берем два рифа на фор-брамселе, стараясь опередить вахту правого борта, которая работает на гроте. Вся команда наваливается на грота-галс, а потом, пока скатывается кливер и ставится стаксель, мы, крюйс-марсовые, зарифливаем крюйсель. Когда все закреплено и уложено, раздается команда: «Подвахта вниз!» — и теперь можно еще немного (каких-нибудь полтора часа) поспать. Всю ночную вахту и первую половину утренней нисколько не стихает, но к рассвету ветер заметно слабеет, и мы не только вытряхиваем по рифу из каждого марселя, но еще и ставим брамсели. А в семь склянок отдаются все рифы, команда работает на фалах, брам-шкоты выбираются хват-талями, ставится бом-кливер, и судно снова оказывается в своей прежней упряжи.
Наш капитан женился всего за несколько недель до выхода из Бостона, и легко догадаться, что после двухлетнего отсутствия он теперь не жалел парусов. Старший помощник тоже не привык никому уступать, а второй, хоть и опасался «выжимать ветер», еще сильнее боялся капитана, отчего временами рисковал больше, чем оба его начальника. Однажды за сутки мы сломали три бом-утлегаря и блинда-рей, не говоря уже о такой мелочи, как несколько лисель-спиртов. Кроме естественного желания поскорее попасть домой, у нас была другая причина гнать судно — на борту объявилась цинга. Одному матросу стало так плохо, что он уже не мог работать, а наш англичанин Бен был еще в более ужасном состоянии, и день ото дня ему становилось все хуже и хуже. Ноги у него распухли так, что он не мог ходить; мышцы утратили упругость, а на коже после надавливания пальцем оставалась вмятина; десны раздуло, и бедняга почти не открывал рта; дыхание стало прерывистым и тяжелым. Он окончательно обессилел и совсем упал духом, ничего не ел и при таком быстром ухудшении здоровья вряд ли протянул бы дольше недели. У нас же не осталось никаких лекарств, да и все равно ничто не могло помочь ему, кроме свежих продуктов и terra firma [70]. Впрочем, цинга на судах теперь не столь распространена, как в прежние времена, и принято считать, что она возникает из-за соленой пищи, грязи, чрезмерного употребления жира (поэтому ею так часто страдают китобои) и, наконец, является следствием бездеятельности. Однако на нашем судне никто не заболел бы по сей последней причине, равно как и по второй, поскольку люди у нас подобрались чистоплотные; мы всегда аккуратно прибирали кубрик, а что касается мытья и перемены одежды, то отличались большей прилежностью, нежели многие береговые жители. Причина болезни заключалась, по всей видимости, только в употреблении солонины и, может быть, в быстром переходе из области жестоких холодов в жаркие тропики.
