Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания
Однажды, когда он сидел вечером у нас, у него начались боли. Видно было, что они нестерпимы. Он еле спустился вниз к брату в комнату. Лицо его стало землисто-серым, под глазами выступили черные пятна, он сидел в кресле, держась за ручки, и стонал, едва сдерживая крики. Я страшно испугалась. «Уйдите, — еле выговорил он, — оставьте меня одного». Мы встали с братом за дверью. Минут через десять мы услыхали, что Урусов задвигался. Мы постучали к нему. Александр Иванович сидел приосанившись в кресле и смотрел возбужденно, даже весело. В комнате стоял какой-то тяжелый сладкий запах. «De Baudelaire» [109],— сказал он. «О благой, тончайший и всесильный яд. Ну вот, я спасен на час-другой, могу теперь добраться домой». И он просил брата послать для него за извозчиком. «Да не смотрите так жалостливо, добрейшая Екатерина Алексеевна. Я должен внушать вам отвращение. Видите, какая я развалина. Беги развалин, как сказал кто-то». — «Не говорите так, — умоляла я его, — мне вас так жаль». Я села рядом и робко положила руку на его руку. «Мне так хотелось бы вам помочь». — «Нет, роль сиделки не для вас, она предназначена для бедной Мари, — сказал он со вздохом, — поеду к ней». — «А когда я увижу вас? Не могу ли я приехать к вам?» Он не ответил мне, а произнес стих из Бодлера:
Ange plein de beauté, connaissez-vous les rides,
Et la peur de vieillir, et ce hideux tourment
De lire la secrète horreur du dèvoûement
Dans des yeux où longtemps burent nos yeux avides
Ange plein de beauté, connaissez-vous les rides [110]
В эту минуту вернулся брат, и Урусов поспешно закончил, вставая с кресла и повернувшись ко мне:
Mais de toi je n’implore, ange, que tes prières,
Ange plein de bonheur, de joie et de lumières! [111]
Это было, кажется, в последний раз, когда он обратился ко мне с такими красивыми, нежными словами. Когда он теперь читал у нас вслух, я уже не улавливала в его голосе обращения ко мне. Он перестал мною интересоваться, не расспрашивал больше о моих делах, чтении. И теперь часто он рассеянно слушал меня и говорил: «Вот как! Неужели?» — как говорил, когда, не слушая собеседника, притворялся внимательным. А главное, что огорчало больше всего, он не хотел видеть меня одну, не искал для этого случая.
В это время мне вдруг представилась счастливая возможность поехать к нему одной и увидеть его одного. Один знакомый помещик Курской губернии — поляк — написал мне, прося похлопотать за него у Урусова, чтобы тот взялся вести это дело. Я страшно обрадовалась, дело было спешное, согласие я должна была телеграфировать, а Урусов как раз хворал и несколько дней не выходил. Я показала письмо дома и поехала к Урусову одна. Я представляла себе заранее, как он удивится и обрадуется мне.
Где он меня примет? У себя в кабинете? Лучше бы в их маленькой столовой, где в этот час никто не бывает. Он уж устроит так, чтобы мы были одни, — мечтала я. И я стала придумывать, что он мне скажет, что я ему отвечу…
Мне отпер дверь его лакей Егор, пожилой человек, который нас хорошо знал, он привозил нам по поручению Александра Ивановича книги, записки. «Кому прикажете доложить, барышня?» — спросил он меня. Как «кому»? Я только теперь вспомнила, что у Урусова была жена, его Мари. «Я к князю по делу», — сказала я, смутившись. Егор открыл дверь в кабинет и подошел к Урусову. И я слышала, как Урусов громко сказал: «Попросите в гостиную, доложите княгине». Он даже не вышел встретить меня.
В гостиной меня приняла княгиня. Я с ней познакомилась 2 апреля, когда мы в первый раз были у Урусова, и не обратила на нее тогда никакого внимания. Я думала, что она не существует и для Урусова. Я слышала раньше, что девушкой она была замечательно красива, но теперь, хотя она еще не стара, я не заметила у нее никаких следов этой красоты. Говорили, что она жила у Урусова, была его экономкой, а когда родился сын, Урусов узаконил свой брак с ней. Мари — конфузливая и простодушная немка — плохо говорила по-русски, держалась как-то в тени. Но какое мне дело до нее! Какую роль могла она играть в жизни Урусова? Я сказала ей, что мне надо видеть Александра Ивановича, что я к нему по делу. Она тотчас пошла в кабинет позвать его. Александр Иванович пришел, официально поздоровался со мной, спросил любезно: «Какой счастливый случай привел вас к нам?» Я тотчас же достала письмо и объяснила возможно более коротко и деловито, кто и о чем пишет. Мари тотчас же ушла. Урусов деловым тоном расспрашивал об этом поляке, который писал мне, и, подойдя к двери кабинета, позвал одного из своих помощников и объяснил ему в двух словах дело. «Надо ехать в Киев, успеем мы списаться? Если успеем, пошлите ему депешей мое согласие». Помощник ушел, Урусов не садился. Аудиенция, верно, окончена, подумала я и тоже встала. Урусов взял мою муфту, которая лежала на диване, прижал ее к лицу и сказал вполголоса: «Хоть бы одну перчатку сняли». Но я перчатки не сняла и быстро пошла к двери. «Мари, — закричал Урусов, — Екатерина Алексеевна уходит». И когда она вошла, он сказал: «Вы меня извините, но в этот час я всегда работаю со своими помощниками». Это была неправда, в четыре часа он всегда приезжал к нам, поэтому я и выбрала этот час. Он даже не проводил меня до передней. Я уехала расстроенная, в полном недоумении.
Затем Урусов перенес очень заметно свои симпатии на мою сестру Машу. Он становился все внимательнее к ней. Я видела, что теперь он искал ее общества, как раньше моего. С рассказами он теперь обращался к ней.
В это время Саша уехала за границу, и мы принимали Урусова без нее, но мать требовала, чтобы мы непременно были вдвоем, когда Урусов приезжал к нам днем. А вечером, когда у нас собирались гости, к нам приходила сестра Таня, в то время овдовевшая и жившая близко от нас. Наша молодежь, как и Урусов, очень любила общество Тани.
Маша мало интересовалась французской литературой, без всякого восторга слушала чтения Урусова. Но у них был другой общий интерес. Маша любила всякое старье, интересовалась коллекциями Урусова. Она несколько раз, сговорившись с Урусовым, встречалась с ним у Сухаревской башни. Там она покупала книгу гаданий XVIII века, сонник, по которому совершенно серьезно толковала сны, словарь Даля, который она изучала. И это все очень нравилось Урусову. Он привозил ей показывать вещи, которые отыскивал на толкучках, и они без конца говорили о них. Я молча присутствовала на этих беседах, очень скучных, по-моему.
Маше Урусов, конечно, нравился, но его внимание к ней ее не волновало. Ей было оно приятно, но она бы легко обошлась и без него. Она была с Урусовым как и с другими: остроумна, шутила. Маша очень любила анекдоты, шутливые стихи, знала наизусть Козьму Пруткова и постоянно цитировала его. Раньше Урусов морщился: «Не люблю я этого хихиканья шестидесятых годов», — говорил он тогда, теперь же смеялся. «Вам прежде не нравилось это хихиканье шестидесятых годов», — напомнила я ему как-то. — «В устах Марии Алексеевны мне все нравится».
