Коллектив авторов - Как мы пережили войну. Народные истории
«С фамилией матери вам будет легче жить», – посоветовала она. Я посчитал изменение фамилии предательством отца и при всем уважении к маме, отказался сменить фамилию. Так получился Аронович Олег Меерович. Русский. Как у Высоцкого в песне: «Русский я по паспорту».
Мама бережно сохранила два письма от отца – от 17 и от 20 июля 1941 года. В самодельных конвертах, с грифами на первом «воинское», на втором «красноармейское». На обоих адрес: Москва. Ст. Болщево, п/я 4109.
Лагерь МВИУ. Письма написаны на листках, вырванных из блокнота среднего формата, чернильным карандашом, четким убористым почерком с легким уклоном, крепкой рукой скрипача, ежедневно часами держащего смычок. Отец беспокоится о родителях, живущих в Смоленской области и о судьбе которых не имеет никакой информации, успокаивает маму, уверяя, что разлука будет недолгой, целует О лежку, передает привет Елизавете Васильевне. О себе очень коротко: «Живем в палатках… все хорошо… народ прекрасный, хотя не похож на наших филармонистов». Из второго письма: «Будем надеяться, что война с проклятым фашистом долго не затянется и мы снова встретимся и заживем по-старому, по-хорошему… Две недели мы провели хорошо, все время на свежем воздухе, питаемся хорошо, в целях гигиены я снял волосы. Ощущение весьма приятное».
Смотрю на фотографии: отец с родителями, очевидно незадолго до войны, отец с оркестрантами на гастролях в Пятигорске, отец в составе оркестра на сцене филармонии, отец с мамой и друзьями. Атлетического сложения, с копной вьющихся волос, на всех снимках с открытой белозубой улыбкой, на фотографиях с коллегами из филармонии всегда в смокинге с «бабочкой». Представляю этот лагерь новобранцев – необученных, необстрелянных, обритых наголо «в целях гигиены», но патриотов, романтиков, искренне верящих в скорую победу на вражеской территории. Один месяц – и в бой. Конец иллюзиям и конец жизни в самом ее расцвете – 35 лет. Это война!
Детский сад № 8, май 1944 года: 5-я слева в верхнем ряду – Елена Иванова, воспитатель, 3-й справа в нижнем ряду – Олег Аронович
Родители отца и все их ближние и дальние родственники, оставшиеся за линией фронта, пропали без вести. Ни одного свидетеля их гибели не осталось в живых.
13 июня 1944 года мама, бабушка и я вернулись в Ленинград из эвакуации. Я помню свою улицу, по которой мы шли от остановки трамвая на Театральной площади, замощенную булыжником, малолюдную. Я помню разрушенный дом по левой стороне улицы за Крюковым каналом. (В 1966 году я, врач скорой помощи, выезжал в этот заново построенный дом к умирающему от сердечного приступа Печковскому – знаменитому тенору Мариинского театра довоенных лет. В начале войны он оказался на оккупированной немцами территории, «за сотрудничество с оккупантами» был осужден на 10 лет и в начале 1960-х ему разрешили вернуться в Ленинград. Мне о нем рассказывали мои соседки – бывшие актрисы Мариинского театра. Я помню окна в домах, заклеенные крест-накрест бумажными лентами. Я помню керосиновую лавку в подвале дома напротив нашего, куда меня посылали за керосином. Помню «Дом-сказку» на углу ул. Декабристов и пр. Маклина, который много лет после войны стоял разрушенным, известный тем, что фасады дома до войны украшали мозаичные панно на сюжеты русских сказок, выполненные по рисункам Билибина. Я помню 115 ступенек до нашей квартиры на 5-м этаже. Бабушка научила меня считать их уже в 5 лет. До сих пор я считаю ступеньки, когда приходится подниматься к больному на 15-й или 20-й этаж в домах со сломанными или неподключенными лифтами. Квартиру и 28 соседей, с которыми мы жили очень дружно до 1961 года, когда дом пошел на капитальный ремонт, я вспоминаю с теплом и благодарностью ко всем.
«Тетя Соня» Балтер воспитывала двух племянников, привезенных из Белоруссии, где их родители были расстреляны немцами. «Тетя Харитина», работающая санитаркой в детской больнице, усыновила тоже племянника, родители которого погибли на фронте, хотя ее муж, инвалид войны, требовал постоянного ухода. С ним мы встретились на 50-летии окончания 250-й школы, в которой учились. Валерий Кулаженок осуществил детскую мечту и работает инженером-кораблестроителем.
Все соседи, жившие в квартире до войны, помнили и любили отца и часто делились со мной воспоминаниями о нем. Мама рассказывала, что в 1945–46 годах звонил Аркадий Райкин, интересовался судьбой «Мити».
Несколько раз приходил друг отца по филармонии «дядя Саша» Островский, приносил какие-то деньги и продукты, пытаясь, чем мог, помочь нам. Скрипку отца мама бережно хранила до середины 50-х годов, хотя ей предлагали за нее приличные деньги, особенно за чем-то ценный смычок. Я часто брал ее в руки, водил смычком по струнам. Скрипка, смычок и два письма – к ним прикасались руки отца, и это все, что нас соединяло во времени. Мама много лет ждала и надеялась – ведь «пропавший без вести» это необязательно убит? Некоторые «пропавшие» возвращались из небытия в середине 1950-х. Потеряв надежду, мама до конца жизни хранила верность отцу. Ни одного мужчины, кроме друзей, рядом с ней никогда не было.
По возвращении в Ленинград мама работала воспитателем в детском саду № 80, а с апреля 1945 года была назначена заместителем директора детского дома № 18. Детский дом размещался в бывшем особняке знаменитых промышленников Демидовых, в ста метрах от Исаакиевского собора. Я попал в среднюю группу и на общих основаниях, без малейших скидок на «родственные связи», воспитывался в группе вплоть до окончания первого класса в 232 школе Октябрьского района.
В 1947 году детский дом перевели в новое 4-этажное здание на Пискаревском проспекте. Единственной привилегией для меня бывали воскресенья, когда мама забирала меня и еще двух-трех ребят из группы домой и мы с бабушкой ездили в Александро-Невскую лавру или на Волковское кладбище, собирали молодую крапиву, из которой бабушка варила «зеленые щи» с одним яйцом «для подбеливания» на всех едоков. Другим лакомством был суп из сушеных снетков Чудского озера, которые покупались только на Сенном рынке. Вкус его я до сих пор помню.
Исследуя чердак нашего дома, мы с соседом и другом Валеркой нашли два ящика с противогазами и ящик со светящимися в темноте бляхами диаметром в 5–6 см. Соседи, пережившие блокаду, рассказали, что такие бляхи, покрытые фосфором, давали жителям города для передвижений по неосвещенным улицам в вечернее и ночное время. В воспоминаниях о блокаде Ленинграда я упоминаний о таких «осветителях» не встречал.
Воспитанники детского дома были типичные «дети войны». У одних родители погибли на фронте, у других умерли во время блокады Ленинграда, третьи «потерялись» при эвакуации, четвертые поступили из бывших оккупированных территорий, и судьба их родителей была неизвестна. Были дети осужденных по 58-й статье, и если у них оставались какие-то родственники, то далеко не все находили смелость о себе заявить. Были дети не помнящие своих фамилий: Галя Беленькая и Галя Черненькая, Маня Сталина и Юра Неизвестный. Галя Беленькая поступила в детский дом из квартиры, где ее нашли рядом с умершей от голода матерью, с тряпичной куклой в руках, которую она хранила до 70-х годов, как единственную память о доме и маме. Многих ребят усыновляли и удочеряли вернувшиеся из армии военнослужащие, в основном офицеры, потерявшие во время войны семьи или детей.
