Александра Толстая - ДОЧЬ
Внешне жизнь крестьян красива, красивы дома, сады, поля. Иногда среди полей можно увидеть чудесные цветы, беседку, увитую глициниями, маленький прудик с жирными карпами и белыми лилиями. И в общественной их жизни много прекрасного. В Японии, как и у нас в России до революции, существует общество крестьян. Один за всех и все за одного. Свадьба, похороны, семейный праздник принадлежат не только семьям, но и обществу. Все принимают в этом участие, радуются на свадьбе, плачут на похоронах. В деревнях нищих нет, общество крестьян этого не допустит. Свято чтутся праздники, обычаи, традиции. Они украшают жизнь японских крестьян, вносят то особое непередаваемое очарование и прелесть, которое вы не всегда можете объяснить, но которое вы все время ощущаете в Японии.
СКРЫТАЯ КРАСОТА
Мне трудно было поверить, что он работает на писчебумажной фабрике. Станки, деловой кабинет или контора, писчая бумага мало вязались в моем представлении о нем. Я не встречала ни одного японца, который казался бы мне более японским, не только не зараженным по существу европейской цивилизацией, но полностью удержавшим в себе японскую культуру, по–настоящему любящим японскую старину. И никто не помог мне так понять скрытую от большинства европейцев красоту Японии, как Екой–сан. Я говорю: понять, хотя на самом деле то, что мы поверхностно узнали, бесконечно далеко от настоящего понимания. Но Екой–сан приподнял завесу, и мы увидели, какой громадный, бесконечно интересный мир за этой завесой, мир, который мы никогда не узнаем, но про который мы узнали, что он существует. Благодаря Екой–сан наше восхищение прекрасным не остановилось на лакированных вещицах и ярких кимоно, продающихся в универсальных магазинах, для нас открылась возможность понимания действительно прекрасного. Только возможность, потому что не всем японцам доступно наслаждение японской живописью, музыкой, чайной церемонией, танцами. Но вообще — японской стариной.
С первого взгляда домЕкой–сан показался нам скромным, даже серым. Я не понимала, почему он так торжественно повел нас в этот маленький домик, когда рядом у него был большой просторный дом, гораздо новее и блестящее. Но я ничего не сказала и хорошо сделала, потому что такое непонимание было бы равносильно тому, как если бы я восхищалась полированной базарной мебелью, не замечая рядом стоящей мебели времен Людовика XVI.
«Они (аристократия Ашигава) любили жить в маленьких хижинах, — пишет Окакуро Какузо, — таких скромных на вид, как простые крестьянские, пропорции которых вырабатывались гениями, как Шоджо или Соами (XV), в которых столбы были сделаны из самого драгоценного, душистого дерева, привезенного с далеких индийских островов, и в которых бронзовые очаги были совершенны своими рисунками, нарисованными Сесшю (великий художник XV в.). Красота, — говорили они, — ценность вещи, чаще сокрыта в глубине, чем выражена на поверхности».
Сначала это казалось нам странным, но постепенно мы проникались тем, что красота скрытая особенно прекрасна.
У японцев есть слово «сибуи», или «шибуи» — (звуки с и ш часто сливаются, как л и р). Но сколько я ни старалась проникнуть в глубину смысла этого слова, уловить всю тонкость его — мне не удавалось это сделать. Если платье вульгарно — оно не может быть «сибуи», если букет цветов аляповат, безвкусен — он не может быть «сибуи». Я стала думать, что это просто, что я понимаю, и вдруг один японец мне сказал:
— Ну, как мне вам это объяснить? Представьте себе вечер, закат, озеро, вода совершенно неподвижна. И вот тишину и покой нарушает всплеск. Лягушка прыгнула в озеро. На поверхности вода расходится в круг — шире, шире. Это и есть «сибуи».
Сансом в своей книге «Япония» так характеризует это слово: «Шагуны Ашигава, — пишет он, — развили вид роскоши, далекой от богатой и пресыщенной роскоши, которую японцы называют «сибуи», или «суровой», идея, кото–рая может быть лучше понята путем сравнения сладкого фрукта с кисловатым».
Иногда мне казалось, что скрытая красота и есть «сибуи».
Одна японская дама подарила мне черную простую лакированную коробочку. Когда я открыла ее, на внутренней стороне крышки был изумительно тонкий рисунок золотом. Подкладка на хаори — верхней одежде японцев — всегда красивее, чем верх. Самураи никогда не выставляли напоказ ценные лезвия сабель, а прятали их в ножны.
По–моему, домЕкой–сан — несомненно «сибуи» — построен из нестроганого, потемневшего дерева.
— Я привез его с одного северного острова, — сказал он. — Это простой, крестьянский дом, но ему семьсот лет.
В каждой комнате разная отделка. В одной — причудливо изогнутый бамбук, в другой — красное, или камфорное, дерево, в третьей токонома[106] отделялась необыкновенно живописным деревом в коре. Ни в чем нет симметрии, и вместе с тем во всем — полная гармония. В первой, самой большой комнате Екой–сан указал нам на судебные грамоты на стене — тяжба из–за быка с соседями, происходившая семьсот лет назад. Все комнаты почти пустые, но то, что есть, старинное, некоторым вещам более тысячи лет. Нарушает гармонию портрет моего отца, нарисованный тушью на какемоно[107]и вывешенный здесь сегодня в честь моего приезда.
— Смотрите, — говорит Екой–сан, — он смотрит на нас, как живой.
В самой маленькой комнате Екой–сан угощал нас чаем. Это не чайная церемония, мы все сидели на полу как попало, вытянув или поджав по–турецки ноги, как обычно сидят европейцы в японских домах, но мы пили тот самый густой зеленый чай, который всегда подают на чайных церемониях и от которого кружится голова. Окно раздвинуто.
— Вы видите эти бамбуки за окном, эти горные растения и траву, — сказал Екой–сан. — Я привез их с далеких гор, куда редко заходит нога человеческая… Я приезжаю сюда в Одавару каждую субботу, в дождливые дни и сижу здесь совсем один, смотрю на эти горные растения, дождь шелестит по листьям бамбука, шумит ветер, я переношусь мыслями далеко в горы, думаю часами, иногда сочиняю «танки». Эта комната «ночного дождя». Иногда я сижу в другой комнате.
И он повел нас в комнату побольше, окна которой выходили в сторону океана.
— Вы слышите, как шумит море, как шелестят камни. Музыку эту — равномерный прибой моря — можно слушать часами… Но что я особенно люблю, это когда однообразие этих звуков нарушается вдруг гудением гонга из буддийского храма…
У Екой–сан лицо неподвижное, но умное, он мало улыбается, почти не смеется.
— Недавно я сочинил стихотворение, — сказал он. Тотчас же, закрыв глаза и немного раскачивая туловище из стороны в сторону, запел заунывным, внутренним голосом.
