Сергей Литвинов - Как я изменил свою жизнь к лучшему
Муж покупал мне, вечно печальной, вкусные вещи. Я сама себе их покупала. Я вставала с постели, принимала душ и ела вкусности.
Пусть я больная! Зато я наслаждаюсь! Зато чудесная конфетка мне приносит радость!
Я шла по улице и задыхалась. Проходила пять, десять шагов – и останавливалась. Я не могла пройти пятьдесят метров до трамвайной остановки, чтобы на этом пути не отдохнуть раз пять. Ловила ртом воздух, как рыба. Муж держал меня под руку. На его лице я читала черные письмена страдания и терпения.
Зеркало отражало больное, с мешками под глазами, женское лицо, уже сильно похожее на лицо толстой, круглой старушки. Синие тени, двойной, нет, уже тройной подбородок. Щеки с затылка видно. Живот, боже, какой же живот! Холодец. Трясется. А руки! Бревна. А ноги, если присмотреться, уже отекают. Сердце не тянет. Ему трудно гнать кровь по большому, день ото дня грузнеющему, оплывшему телу.
В кардиодиспансере аритмолог снимал мне кардиограмму за кардиограммой. Навешивал мне на грудь монитор, и сутки я ходила, ела, сидела, лежала с ящичком под мышкой, и умный ящик записывал, как бьется мое сердце.
«Плохо оно бьется у вас! Непорядок!»
Аритмолог вел меня к городской кардиозвезде. Кардиозвезда выстукивала, выслушивала, разглядывала, как брильянты на витрине ювелирного магазина, мои бесчисленные кардиограммы и эхограммы. «Операция! Только аблация. Аблация, и больше ничего не спасет!» Твердый почерк, железная рука. Подпись, печать. «Направление на операцию. Благодарите Бога, что на ноябрь есть места! Ведь бесплатно! По федеральной программе!»
С документами в сумочке и со сменным бельем в пакете я явилась на операцию.
Мест в палатах не было, и меня положили – будто опять на «Скорой» привезли – в приемный покой. Я переоделась в больничное, а цивильную одежонку сложила в тумбочку.
Выяснилось, что у меня нет нужных анализов: эти есть, а тех нет!
«Сделаем завтра утром. Лежите себе и лежите, отдыхайте как барыня. Думайте о приятном. Например, о плодах манго. Или папайи. Какие они на вкус. Вы ели папайю? А гуайяву?»
Я пыталась вспомнить, ела ли я папайю и гуайяву.
Выходило, что нет, не ела.
И мне становилось так жалко себя, что я плакала.
А потом над собой смеялась…
Среди ночи в приемный покой ввезли каталку. На каталке лежало голое тело. Женщина. Вся избитая. Она слегка пошевелилась. Стоны ползли по полу, а потом взлетали и разбивались об оконное стекло. Женщину сгрузили на койку, подкрутили винты, и изголовье приподнялось. Избитая опять простонала. Открыла глаза. Ночная сестра сделала ей укол в руку и молча ушла.
Я встала и укрыла избитую одеялом.
Она разлепила слипшиеся, в засохшей крови, губы.
– Ты кто тут?
– Больная. Как и ты.
– А, вон что. А где я?
Я не удивлялась ничему. Я выросла в маминой больнице и много чего знала про больных и врачей.
– В больнице.
– Черт, а в какой?
– В пятой.
– Ага, ясно. – От ее рта пахло водкой и гарью. – Пить есть?
Я налила в стакан воды из-под крана и поднесла к ее рту с выбитыми зубами. Она пила жадно, чуть не откусила край стакана.
– Спасибо, девушка.
– Какая я девушка. Я вся седая.
– Спасибо, седая. А ты-то тут что?
– Операции жду.
– Когда операция?
– Завтра.
– Фью-у-у-у! Попала ты! Кур в ощип!
– Наплевать. Переживу.
Избитая приподнялась на локте. Из-под покрытых синяками, как фиалками, надбровных дуг ее крошечные хитрые глазенки сверкали в меня пониманием и весельем.
– Человек переживет все, кроме собственной смерти, подруга!
Потянулась, опять застонала. Потерла плечо ладонью.
– Вон мне какую операцию сделали, – кивнула на свои избитые руки. – Операцию-девальвацию-калькуляцию! А-кха-кха-кха…
Кашляла она долго и надсадно.
– Еще воды хочешь?
– Давай. Хлебну.
Пила, пока не устала. Три стакана выпила.
– Покурить бы! Да тут нельзя. Придут и еще хуже измолотят.
Поглядела на меня попристальней:
– А ты вот что, подруга. Уматывай отсюда, пока не поздно. Я тебе говорю.
– Ты так думаешь или так говоришь?
– И думаю, и говорю. Не цепляйся к словам.
– У меня мерцалка. С ней – только на операцию, так сказали.
– Мало ли, что сказали! Ты – себя слушай. Ты – живая!
«Я живая», – сказала я себе мысленно. И вслушалась в звучание этих простых слов.
– А может, ты и не больная вовсе!
«Я – не больная», – повторила я беззвучно.
Я не больная. Я не больная!
– У тебя одежда тут?
– Тут, – прошептала я. – В шкафу. Вон, там.
Я смотрела на кровоподтеки на голых плечах, на шее и лице чужой женщины. Она еще не старая была. Но мешком свисала кожа под подбородком, и тряпками висели выпитые жизнью груди. Меж грудей мотался на черном гайтане медный грязный крестик.
Я одевалась под ее острым, веселым, жестким взглядом. После обильного питья она уже совсем отошла. Я оделась, и она засмеялась.
– Во! Класс! Отлично! Ты блеск.
– А ты старая хиппи, старушка?
– Я уж не хиппи, а хриппи!
Мы смеялись обе. Она протянула ко мне руки:
– Подойди, бретельку поправлю.
Я подошла, наклонилась над ней, лежащей, она привлекла меня к себе и поцеловала меня как мать. Крепко и ласково. И я уже не чуяла перегара, не слышала водочного кашля, чахоточных хрипов и грубых слов.
Я видела и слышала живую душу.
– Спасибо тебе… подруга.
– Валяй! Ступай!
– А как же меня выпустят?
– А ты не дрейфь. Мчись мимо вахты, будто запозднилась у родных, у койки засиделась! Скажи: дедушка у меня тут, и он обделался, и я мыла его и простынку стирала! А-ках-кха-кха… кха… Ну, молоденькая же, сообразительная же! Беги, седая девушка!
Я подошла к двери. Посмотрела на избитую в последний раз.
И вышла из приемного покоя.
И побежала что есть силы.
Мне кто-то что-то кричал вслед. Я нажала плечом на стеклянную дверь.
Ночь, а она открыта! Это охранник вышел покурить.
Чудо! Жизнь – чудо!
Я бежала через ночной город так быстро, стремительно, что забыла об аритмии.
И об операции.
Я помнила одно: я живая, живая.
Муж воззрился на меня. Пять утра!
Опять пять утра. Все смерти утром, и все жизни утром.
– Откуда ты? Из больницы сбежала?!
– Володя, я живая. Живая!
– Так, уже лучше. Ну-ка иди сюда!
Он обнял меня, уложил в постель. Лег рядом и обнял еще сильнее.
Когда взошло тусклое зимнее солнце, муж сказал мне:
– Я знаю, как тебя вылечить.
Я не поверила ему. Меня не мог вылечить никто.
– Но как, как?!
– Вода, – сказал он загадочное и простое слово.
– Что, мне пить воду?! Минералку, что ли?
– Нет. Плавать. В воде. Вода. Бассейн. Ты же так любишь, – он поправился, – любила плавать!
