Александр Нильский - Закулисная хроника
Неприязненное актерское чувство к Милославскому ослабло при виде его упадка и унижения, и они согласились принять его в свою компанию. Антрепренер, очень довольный этим обстоятельством, а еще более тем, что приобретает хорошего и дорогого артиста за грошовое вознаграждение, на другой день встречает Николая Карловича с распростертыми объятьями.
— Уговорил! Мне много стоило уговорить эту бунтовавшуюся свору, однако уговорил…
Милославский дебютирует. Успех колоссальный. На второй дебют театр был переполнен, и опять громадный успех. Третий дебют был повторением первых двух вместе. Антрепренер радостно потирал руки и в душе называл своего нового актера «простофилей».
Однако, Николай Карлович не так был прост, как казался с виду. После третьего дебюта он отправляется в ресторан, где обыкновенно сбирались студенты и вся театральная молодежь, как всегда преисполненная энтузиазма и крайне пристрастная. Заводит как будто кстати разговор о театре и, между прочим, говорит, что его служба в Казани только и ограничится тремя прошедшими дебютами.
— Это почему? — изумляются собеседники.
— И рад бы в рай, да грехи не пускают.
— Что такое? Объяснитесь толком.
— Извольте, антрепренер возымел бессовестное намерение эксплоатировать меня. Предлагает остаться у него играть с платою пятидесяти рублей в месяц.
— Что вы? — Не может быть!
— Честное слово!.. Согласитесь, что в наше время приличный лакей имеет больший заработок?!
— Да… это с антрепренерской стороны подлость… мерзость…
Возмутившиеся юноши на другой день громогласно рассуждали об этом по всему городу. Вскоре слух о мнимой эксплоатации актера антрепренером дошел до губернатора, отнесшегося очень сочувственно к Милославскому, на дебютах которого присутствовал, и от игры которого был в восторге. Недолго думая, губернатор призывает к себе антрепренера и беседу с ним начинает прямо нотацией.
— Я много слышал о вас дурного… Меня крайне возмущают ваши наклонности к эксплоатации служащих…
— Ваше превосходительство, я не знаю повода, который дает вам возможность обвинять и обижать меня совершенно незаслуженно?
— Так поступать с артистами, как поступаете вы с ними, нельзя. Считаю своим долгом предупредить вас, что не потерплю этого. Как вам не стыдно было предложить такому актеру, как г. Милославский, пятьдесят рублей? Я вам советую ангажировать его на лучших условиях, в противном случае вы никогда не увидите меня у себя в театре, а моему примеру последует и вся городская интеллигенция.
Антрепренер, ничего не понимая, прямо от губернатора едет к Милославскому и притворно равнодушным голосом спрашивает его:
— Что ж вы намерены у меня служить или уезжаете?
— Уезжаю.
— Как? — не выдержал антрепренер и отчаянно вскрикнул. — Куда? Зачем? Вздор!
— Думаю путешествовать из города в город. Это будет, пожалуй, выгоднее.
— Ну, чего там выгоднее! Лучше уж я вам жалованье увеличу — рубликов сто положу.
— Мало… Пораскинув мозгами, я пришел к убеждению, что меньше тысячи рублей в месяц взять не могу.
— Как тысячи? — опять вскрикнул антрепренер и от ужаса, как ужаленный, подскочил на месте.
— Да так, что меньше тысячи не возьму.
— Ну, что за глупые шутки! Рубликов полтораста достаточно вполне…
Началась ожесточенная торговля. Антрепренер чуть не со слезами на глазах умолял Милославского сжалиться над его безвыходным положением и в конце кондов покончил с ним на шестистах рублях. Когда был подписан контракт, Николай Карлович внушительно заметил своему импресарио:
— Напредки будь самостоятельнее! Какой же ты антрепренер, если без актерского разрешения не осмеливаешься ангажировать артиста?.. Вот если бы ты со мной толком с самого начала поговорил, не советуясь с своими служащими, то я согласился бы на триста и даже 250 рублей, ну, а теперь пеняй на себя.
— Стыдно, Николай Карлович, так поддевать бедного человека.
— Это для тебя наука, а в особенности наука для тех моих милых товарищей, которые хотели было меня в дураки вырядить и которые, к стыду своему, сами дураками остались.
Изобретательность и ловкость Милославского во всех подобных обстоятельствах была неподражаема. Очень часто его проделки были далеко не похвального свойства, но он умел их облекать в такую остроумную форму, что никто не решался бы обвинять его в предусмотрительности. Очень часто бывало, что сами «жертвы» вместе с ним хохотали над собой и нисколько не претендовали на Николая Карловича, умевшего при случае искусно прикрываться наивностью.
Характерен про него другой анекдот, любопытный прежде всего потому, что в нем фигурирует главным образом нижегородский антрепренер Смольков, всегда осторожный, дальновидный и тоже искусный во всех подобных историях. Является как-то к нему Милославский и просит ссудить его деньгами.
— Нет у меня денег! — быстро, не задумываясь, ответил Федор Константинович. — Откуда они у меня?
— Врете! — перебил его обычную тираду Милославский. — Денег у вас много.
— Кто их считал?
— Это и без счета видно.
— Как видно? Почему видно?
— Во-первых, заметно из того, что вы скряга, во-вторых, у вас отлично дела идут…
— Хорошо. Я скряга, дела хороши, а денег, все-таки, не имею.
— Ну, полно, Федор Константинович, сквалыжничать! Кроме шуток: снабдите-ка меня деньжонками. До зарезу нужны…
— Не могу… если бы вы у меня служили, ну, тогда может быть, как-нибудь и раздобылся бы для вас, а так как вы гость, проезжающий только, то ничем для вас полезным быть не могу…
— Если же вы сомневаетесь во мне, хотя это с моей стороны и незаслуженно, то я могу вам оставить залог…
— Какой?
— Вот почтовая повестка на посылку. Ко мне пришли часы. Видите, оценка двести рублей…
— Ну, под них-то пожалуй я одолжить могу. Вам сколько надобно?
— Да, уж никак не меньше ста рублей…
Много, ну, да уж что делать с вами. Вот вам — получайте.
Милославский взял деньги, оставил квитанцию и ушел. На другой день Смольков пошел на почту, получил пакет с часами, распаковал его и ужаснулся. Вместо ожидаемых золотых часов он обрел старенькие, истасканные серебряные.
— Ограбил! — воскликнул дрожащим голосом Смольков и побежал к виновнику этого происшествия.
— Что это вы такой запыхавшийся? — спокойно спросил Милославский.
— Что вы со мной сделали? — вместо ответа взвыл Федор Константинович, потрясая полученными с почты часами. — Что это?
— Как что? Разве не видите? Это часы!
