Титта Руффо - Парабола моей жизни
Мы начали свои выступления в Национальном театре Гаваны и начали их с большим успехом не только художественным, но и финансовым, так как в этом театре удалось назначить исключительно высокие цены на билеты. Но в театрах второстепенных сборы оказались недостаточными, чтобы покрыть все расходы по содержанию труппы и чтобы платить мне тот высокий гонорар, который был обусловлен по договору. И, конечно, это привело к недоразумениям между мной и антрепренерами. Я обвинял их в том, что они меня обманули, предложив условия заведомо для них невыполнимые. Антрепренеры оправдывались расходами по труппе и старались доказать, что мой гонорар слишком высок. Таким образом я попал в очень неприятное положение по отношению к товарищам. Между тем дела антрепризы продолжали ухудшаться. Надо сказать, что немалую роль в этом ухудшении сыграл и тот факт, что вся Куба была в те дни охвачена революцией. Когда мы прибыли в Сантьяго, положение наше было отчаянным. Мне не хотелось, чтобы артисты, хор и оркестр пострадали от того, что я был обманут антрепризой, и, чтобы спасти все дело, я решил пойти на уступку, значительно сократив гонорар, полагавшийся мне по контракту. Эта уступка позволила нам продолжать турне и, кстати, вполне благополучно. С острова Кубы мы переехали на Порторико, а оттуда на маленьком пароходике отплыли в Венесуэлу. Это было очаровательнейшее путешествие. В труппе к тому времени уже возникло некое чувство товарищества, и каждый проявлял добрую волю, делая все возможное, чтобы спасти баланс и сохранить свою репутацию. Мы пробыли в Каракасе, столице Венесуэлы, около сорока дней. Я дебютировал в театре Муничипале, огромнейшем помещении, в моей любимой опере Гамлет с выдающимся художественным успехом. Что касается финансового результата спектакля, то и на него нельзя было пожаловаться. Тем не менее после третьего или четвертого представления финансовый кризис, охвативший всю страну, лишил нас возможности продолжать работать в приемлемых для нас условиях. Положение с каждым днем все больше и больше обострялось. Тогда, желая продолжать турне, чтобы не оставить стольких людей неожиданно лишенными всяких средств, я проявил дерзкую инициативу. Собрал всю труппу совместно с хором и оркестром и предложил им создать кооперативное общество, куда антрепренеры войдут лишь в качестве членов без права единолично решать административные вопросы и где каждому артисту будет предоставлена возможность проверять счетные книги. Этот акт справедливости и товарищеской солидарности поднял мой авторитет и обеспечил мне расположение моих коллег. Не понравилось это предложение только антрепренерам и особенно Ортеге, который считал, что поскольку он финансирует антрепризу, то должен быть избавлен от какой бы то ни было ответственности. Но так как дело шло о спасении целой группы людей, то я был непреклонен и не уступал ни в чем, а боролся без устали так напористо и воодушевленно, что заставил антрепренеров следовать за нами до самого конца нашего турне.
И вот однажды утром, в то время как я собирался на репетицию, я получил из Рима две телеграммы, страшно меня встревожившие. Одна из них была от моего домашнего врача; он сообщал мне, что возникла необходимость подвергнуть мою жену тяжелой хирургической операции в течение ближайших сорока восьми часов, и испрашивал на это мое согласие. Другая телеграмма, еще более горестная, была от моих детей. Потрясенный, я тотчас же помчался на телеграф и выслал свое согласие на операцию. Вечером мне предстояло выступление в «Севильском цирюльнике». Театр был переполнен еще более обычного, так как на спектакле должен был присутствовать президент республики, генерал Гомес. Само собой разумеется, я предупредил импресарио, что петь в этот вечер никак не смогу. Откуда было взять силы, чтобы перевоплотиться в комический образ Фигаро? Но антрепренеры обязали меня выступить во что бы то ни стало: отказ мой, говорили они, означал бы конец турне. Должен сказать, что выступление мое не было блестящим. Могло ли быть иначе? Во время спектакля мне представлялась моя обожаемая подруга, подвергающаяся смертельной опасности под ножом хирурга. Я вернулся в гостиницу обессиленный. Заснуть в ту ночь я не смог. На рассвете я вышел на улицу и бродил по безмолвному городу. Сердце мое сжимало зловещее предчувствие. Мне хотелось бежать, хотелось на крыльях перелететь те многие мили, которые отделяли меня от Рима. Я направился к возвышенности вблизи Каракаса и углубился в лес. Солнце всходило и мало-помалу сверкающие лучи огромного диска стали проникать сквозь узоры листвы. Я остановился на лужайке, откуда город был виден как на ладони. Солнце ослепило меня. Инстинктивно, не помня себя и сам не зная, что я делаю, я бросился к подножию колоссального эвкалипта, сорвал с головы шляпу, закрыл глаза и в слезах, всецело охваченный мыслями о моей дорогой подруге и о наших детях, воззвал с мольбой к могучей силе, управляющей миром... Не знаю, сколько времени я пробыл в этом состоянии. Мучительное напряжение во время представления и бессонная ночь меня доконали. Вернулся я в гостиницу еле живой и провел как этот день, так и весь следующий в состоянии полного отчаяния, не переставая бомбардировать своих телеграммами, пространными как письма. Наконец я получил ответ от детей и от врача, который сообщал мне, что операция прошла благополучно и что он будет каждый день сообщать мне о состоянии больной. Но вместо того чтобы меня успокоить, эти известия еще больше меня испугали. Я слишком хорошо помнил, что несколько лет тому назад бесконечно дорогая для меня особа подверглась такой же операции и, хотя сама операция прошла отлично, через каких-нибудь пять дней больной не стало. Я послал телеграмму непосредственно хирургу. Через несколько дней, показавшихся мне годами, он сообщил мне, что жена моя вне опасности и начинает выздоравливать. А потом прошло еще несколько дней, и я пережил огромную радость: получил из клиники телеграмму, продиктованную лично моей женой. Там было сказано, что мои телеграммы оказались для нее лучшим лекарством, что им она обязана быстрой поправкой и что она просит меня не волноваться и продолжать работать со спокойной душой.
Прежде чем покинуть столицу Венесуэлы, я посетил дом и музей, посвященные памяти героической личности Симона Боливара. Генерал Гомес, президент республики, принял меня во дворце правительства и наградил орденом Большого Креста Освободителя.
Итак, первая итальянская труппа в форме кооперативного товарищества была основана мной далеко за пределами родины, с помощью и при участии моих коллег — тенора Анджелло Пинтуччи, баса Винченцо Баттони и дирижера Адольфо Бракале, которого я упоминаю здесь в качестве почетного члена нашего общества. Антрепренеры были с нами до конца турне. Я приковал их к своей колеснице, так же как был прикован ими в силу моих обязанностей по отношению к труппе, которая без организации взаимопомощи осталась бы на чужбине, в большей части без денег, лишенная возможности возвратиться на родину.
