Николай Полетика - Вoспоминания
С.Б.Крылов хохотал, слушая мой рассказ, и предостерег меня, чтоб я не вздумал следовать примеру Катенина. И мне пришлось писать подобные «рапортички», но, к счастью, недолго, ибо кому-то «наверху» пришло все-таки в голову, что подобные «рапортички» попросту фальшивки и не сообщают правды об истинных мыслях и намерениях авторов.
Другое мероприятие властей оказалось более серьезным и потребовало от нас компромисса, то есть сделки со своей совестью. Большие плакаты пригласили всех преподавателей, служащих, рабочих и студентов института на общеинститутское собрание с целью осудить «злодеев из Промпартии», процесс которой подходил к концу.
Должен признаться, что это был первый случай в моей жизни, когда мне пришлось принять участие в подобном мероприятии. В мае 1923 г. я видел, как в Киеве по Крещатику шли процессии демонстрантов с оркестрами, с красными знаменами и плакатами с надписью «Лорду в морду». Это шли демонстрации против ультиматума Керзона. О таких демонстрациях сообщали газеты всех больших городов Советского Союза. Но средние школы на эти демонстрации не ходили, и я был избавлен от необходимости «демонстрировать». В июле 1923 г. я переехал в Ленинград и все годы работы в «Ленинградской правде» и «Красной газете» был избавлен от мероприятий подобного рода.
Мы, журналисты, считались стоявшими «по ту сторону добра и зла».
Сейчас в тревоге я выразил свои сомнения С.Б.Крылову. «Бога ради, – прошептал мне он, – не голосуйте против предложенной резолюции и не воздерживайтесь! Вы этим ничего не достигнете и никого не переубедите. Но вы немедленно вылетите из преподавателей института и не найдете преподавательской работы ни в одном вузе или средней школе. Ваша семья будет голодать и… – тут С. Б., выразительно посмотрел на меня, – ведь вы и меня поставите под удар! Ведь это я рекомендовал вас в преподаватели института!» Я все понял и голосовал за резолюцию, осуждавшую «злодеев из Промпартии». На собрании работников института ни один голос не прозвучал против предложенной резолюции, ни одна рука не поднялась, когда раздались вопросы «кто против? кто воздержался?»
Это был последний удар по моим «бессмысленным мечтаниям» о либерализации режима. И в последующие годы, особенно в 1936-1939 гг., когда шли процессы троцкистов, Зиновьев цев, бухаринцев, я голосовал все время «за», ибо по моему глубокому убеждению никаких существенных различий между Троцким, Зиновьевым, Бухариным с одной стороны и Лениным, Сталиным с другой – не было. Если бы оппозиционеры одолели Сталина, то режим, который они бы установили в Союзе, ничем бы принципиально не отличался от режима Сталина, разве только количество пролитой оппозиционерами «кровушки» народных масс и интеллигенции было бы, может быть, на 10-25% меньше. Тюрьмы, концлагеря, пытки и казни, почти даровой принудительный труд, намордник молчанья на устах были и во времена террора 1918-1920 гг., и Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин одобряли этот террор и сами принимали в нем непосредственное участие.
В 1930 г. весь преподавательский состав Института гражданского воздушного флота был ошеломлен: запретили… лекции. За чтение лекций молодых преподавателей увольняли из института. «Старикам» с большой научной репутацией лекции еще кое-как сходили с рук. Они не могли сразу «перестроиться», а без них институт не мог обойтись. Преподавателям института, созданного летом 1930 года, был принудительно навязан бригадно-лабораторный метод преподавания: состав студентов каждого курса делился на бригады по 6-8 студентов, преподаватель давал им тему очередного занятия, они самостоятельно изучали материал по учебникам и пособиям. Преподаватель был консультантом. Он мог консультировать студентов, но читать лекции ему было запрещено.
Кто-то «наверху» слышал, что бригадно-лабораторный метод был принят в самых старых английских университетах – Оксфорде и Кембридже, где студенты изучали учебники под руководством тьютора и только после проверки их знаний тьютором могли идти на сдачу экзамена к «лектору» – доценту или профессору. Лекции студентам читались очень редко и, главным образом, научно-исследовательского или парадно-торжественного, юбилейного характера.
Увлечение бригадно-лабораторным методом в высших административно-педагогических сферах Советского Союза доходило до помешательства. И так как по многим курсам не было учебников, преподавателям рекомендовалось составлять в спешном порядке методразработки по отдельным темам своего курса. Участие в этом деле принял и я, составив методразработку о борьбе школ Дена и Бернштейн-Когана в экономической географии. Я никак не думал, что в 1934 г. разгромная статья в многотиражке института обвинит меня за это в троцкизме.
Лихорадка бригадно-лабораторного метода свирепствовала по всем вузам Союза в течение двух лет. Но оказалось, что при бригадно-лабораторном методе учебный материал знали лишь руководители бригад и один-два лучших студента, остальные же студенты, игравшие роль немого хора, обычно ничего не знали. И в «верхах» в конце концов сообразили, что социалистическому хозяйству СССР, которому история судила «догнать и перегнать» страны капитализма, инженер или техник, который не может сделать самостоятельный чертеж или простой технический расчет, врач, который не может прописать рецепт и лечить, учитель, который не может написать грамотно заявление начальству или показать школьнику Донбасс на географической карте, – такие специалисты не нужны.
Поэтому помешательство на бригадно-лабораторном методе стало постепенно спадать. В 1934 г. он был осужден «верхами» в особом декрете, и лекции в вузах снова были разрешены.
В конце апреля 1931 года я простудился и схватил тяжелую болезнь, положившую начало моей глухоте, – воспаление среднего уха (мастоидит). Спасти слух, как сказал профессор-ларинголог, можно было лишь тяжелой и очень болезненной операцией – просверлив ушную кость, чтобы избавиться от внутреннего нагноения.
Однако один старенький доктор, бывший земский врач, решил обойтись без операции, на которой настаивал специалист-профессор. Он поставил мне у левого уха такой горячий компресс-припарку из льняного семени, что следы ожога в виде сожженной и омертвевшей кожи под левым глазом сохранились у меня на всю жизнь. Припарка помогла, нарыв рассосался, и операции удалось избежать.
Через несколько дней я выздоровел, но вести занятия со студентами был не в состоянии. Так как лекции читать было не нужно и студенты в течение года уже привыкли изучать материал и бродить по карте самостоятельно, то учебная часть института освободила меня временно от ведения дальнейших занятий до 1 октября 1931г.
