Максим Чертанов - Эйнштейн
Ле-Кок слишком близко к границе с Германией, опасно; 10 сентября Эйнштейны отплыли из Остенде в Ливерпуль и поселились в коттедже в Норфолке, а бельгийская полиция объявила, будто они уехали в Южную Америку. В Норфолке им опять дали охрану; прожить там предстояло месяц. 16 сентября Эйнштейн дал интервью агентству «Нью-Йорк уорлд телеграм»: «Я демократ. Поэтому я не поехал в Россию, хотя получал сердечные приглашения. Моя поездка в Москву была бы использована советскими правителями для собственных целей. Сейчас я такой же враг большевизма, как фашизма и любой диктатуры». В тот же день лондонской «Таймс» он рассказал, что его «пытались одурачить организации, для которых пацифизм был лишь камуфляжем российского деспотизма… Мне никогда не нравился коммунизм и не нравится сейчас. Мое кредо: „Противостоять любой силе, которая террором подавляет индивидуальность, будь то под фашистским или коммунистическим флагом“». Почему он вдруг так резко переменил отношение к сталинизму? Недавно еще называл себя «другом и сторонником» «любых средств, направленных на преодоление капиталистического экономического хаоса…». Вероятно, потому, что до сих пор он не сталкивался лично с тем, как «террором подавляют индивидуальность», и ему казалось, что это пустячок, лишь бы «капиталистического хаоса» не было, а теперь что-то понял…
25 сентября случилось ужасное: Пауль Эренфест пришел к своему 14-летнему сыну, лежавшему в больнице Амстердама с синдромом Дауна, и застрелил его и себя. Похоже, к этому шло давно. За год до смерти в письмах друзьям Эренфест говорил о желании покончить с собой. Он был слишком чувствителен, его убивало все: смерть Лоренца, гонения на евреев, любая несправедливость. Его учитель Людвиг Больцман также убил себя в 1906 году: это связывают с депрессией, вызванной тем, что его идеи в то время не находили понимания. Эйнштейн был убежден, что причина смерти Эренфеста тоже профессиональная: его угнетали неуверенность в себе, ощущение несоответствия занимаемой должности (он был, напомним, преемником Лоренца). В 1934 году Эйнштейн написал об Эренфесте: «Отказ прожить жизнь до конца вследствие нестерпимых внутренних конфликтов — редкое событие среди людей с обычной психикой; иное дело среди личностей возвышенных и в высшей степени возбудимых душевно… Те, кто был знаком с ним так же близко, как довелось мне, знают, что этот чистый человек пал жертвой конфликта совести, от которого в той или другой форме не гарантирован ни один ученый, достигший пятидесятилетнего возраста… все возрастающая трудность приспосабливаться к новым идеям… Не знаю, сколько читателей этих строк способны понять эту трагедию. Но все-таки именно она была главной причиной бегства из жизни». Звучит не вполне убедительно: а сына почему убил? Из-за «конфликта совести» ученого? Не хотел оставлять беднягу одного в жестоком мире? Но мать-то была жива… Может быть, Эйнштейн не учел в некрологе это обстоятельство потому, что не хотел ассоциаций со своим больным сыном?
3 октября он выступил в Альберт-холле на собрании Фонда помощи беженцам: обсуждали необходимость помочь ученым, бежавшим из Германии, собрали кучу денег, Эйнштейн говорил по-английски, очень аккуратно, ничего против Германии не сказал. Через несколько дней Илзе, Марго и Марьянов вернулись в Париж: им там нравилось и казалось безопасно. Эльза, Дюкас и Майер отплыли в Саутгемптон, где 7 октября воссоединились с главой семьи. 17 октября с гостевыми визами они прибыли в США. Их встречали Эдгар Бамбергер и Герберт Маас, попечители Института перспективных исследований, вручившие Эйнштейну письмо от Флекснера: «Я совещался с местными властями и с правительственными чиновниками в Вашингтоне, и все они убеждали меня, что для Вашей безопасности в Америке Вам необходимо хранить молчание и воздерживаться от публичных выступлений… Вас и Вашу жену с нетерпением ждут в Принстоне, но, в конечном счете, Ваша безопасность будет зависеть от Вашей собственной осторожности». Репортерам Флекснер сказал, что Эйнштейн «хочет отдохнуть», а тот попросил купить ему газеты и большой рожок мороженого, какого в Европе не делали, и в тот же день отправился в Принстон. (ФБР поставило его на учет — на всякий случай.)
Неделю жили в отеле, потом сняли дом на Лайбрери-плейс, новоселье отпраздновали с другими эмигрантами, среди которых набралось много скрипачей; составили постоянный квартет во главе с Фрицем Крейслером. Файн-холл от нового жилья был недалеко. Он напоминал старинные здания Оксфорда и Кембриджа: дубовые перила, камины. Эйнштейну дали один из самых шикарных кабинетов, с восточным ковром и картинами, но он выбрал другой, попроще: письменный стол, большая доска, стеллажи, несколько кресел и кушетка. По соседству с ним располагались еще 18 ученых-беглецов. Его единственной обязанностью было посещение факультетских собраний — он ее исполнял почти до смерти. Говорил, что чувствует себя неловко, занимаясь только своей теорией, но преподавать так и не стал. Они с Майером продолжали искать новые геометрические языки, могущие выразить их ощущения.
Хофман: «Раньше, когда Эйнштейн разрабатывал общую теорию относительности, он руководствовался, например, принципом эквивалентности, который связывал тяготение с ускорением. Где же были аналогичные принципы, которыми можно было бы руководствоваться и которые могли бы привести Эйнштейна к созданию единой теории поля? Этого никто не знал. Даже сам Эйнштейн. А потому эта работа была не столько целенаправленным поиском, сколько блужданием в математических дебрях, крайне слабо освещаемых физической интуицией. За годы пребывания в Принстоне Эйнштейну не раз казалось, что наконец-то он пришел в своих исканиях к единой теории поля. И каждый раз оказывалось, что если продолжить вычисления, то будут выявлены неприемлемые следствия из его уравнений… Все, на что Эйнштейн мог опираться в поисках единой теории поля, — это только его уникальный жизненный опыт и глубочайшее убеждение, что такая теория должна существовать (или, как говорили древние иудеи, что бог един)». Хофман приводит воспоминания одного из принстонских ассистентов Эйнштейна, Штрауса: «Первая теория, над которой мы работали… разрабатывалась самим Эйнштейном уже более года, и мы продолжали работать над ней еще около девяти месяцев. Однажды вечером я нашел некоторый класс решений уравнений поля, и на следующее же утро оказалось, что эта теория лишилась своего физического содержания… я был совершенно удручен случившимся. Но когда на следующее утро я пришел на работу, Эйнштейн был взволнован и полон энергии: „Послушайте, я думал над этим всю ночь, и мне кажется, что…“ Так было положено начало совершенно новой теории, которая также через полгода превратилась в кучу макулатуры…»
