Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти
Нельзя сказать, что он этого не понимал. Но представьте себя на его месте. Что делать, если он искренне не согласен с учением отца и считает его влияние вредным для России? Но при этом навеки «заклеймен» своим происхождением и именем. Вскоре после выхода статьи он попытался объясниться с отцом.
«Дорогой папа́, ты и Чертков говорили мне, что Вы не можете относиться не только с любовью, но даже терпимо к человеку, который с Вами не одних взглядов. Я этого не понимаю и продолжаю любить Вас обоих.
Я люблю тебя прямо, как кровного отца, – не воспитателя, – люблю тебя, как человека и писателя, но считаю и буду считать нужным говорить правду о твоих взглядах потому, что они слишком значительны, чтобы о них молчать. Я знаю, что этим врежу себе, в смысле популярности и любви нашего общества, я знаю, что меня кругом «ругают», по выражению Ильи, который здесь начал с того, что хотел меня «ругать», но потом отложил это дело до другого раза. Я знаю, что с точки зрения сыновей мне не следовало бы говорить об отце, но ты мне не только отец, а еще человек и писатель, влиявший и влияющий на Россию и, так как Россия мне дороже всего, я считаю нужным твое влияние, поскольку оно вредно, ослаблять…
Главное то, что я не тебя осуждаю, не тебя не люблю, наоборот, чем дальше, тем больше буду любить, – а только известную часть твоих мыслей и их влияние на людей. Я считаю их дурными, вредными и развращающими людей…
Меня можно осуждать за то, что я пишу против тебя, а в то же время пользуюсь наследством, которое ты нам оставил и торгую твоими книжками…
Мне одинаково больно, как и тебе, что пришлось так поступать. Конечно, неприятно это и всем тем, кто нас знает. Но это нужно было сделать, на мой взгляд, и я даже не считаю себя в этом виноватым. Нужно было рассеять туман, вскрыть до конца нарыв…
Любящий тебя горячо сын Л. Л. Толстой».
В этом письме обращают на себя внимание слова: рассеять туман и вскрыть нарыв. О каком тумане и каком нарыве он говорил? Вряд ли он имел в виду убеждения папа́, всей России и миру известные. Речь шла о нарыве в душе самого Льва Львовича. Он не хотел признаться, что вместе с любовью в нем уже поселилась ненависть к отцу, и он ничего с ней не может сделать. Еще в 1905 году он писал об отце в дневнике:
«…он никогда не напишет о себе всей правды. Она ужасна… Отец в основе своей лжив. Боже, как он эгоистичен. Он помирит всех. А мать, дочь в темных, сырых комнатах дома, сам занимает его весь, но не видит своей эгоистичности. Он в этом ужасен. Что в нем хорошего? Пытливый, оригинальный ум, хотя в некоторых сторонах ограниченный. Страшно сильная борьба со своими пороками и талант художественный. Вот и всё. Но он недобрый, не вполне искренний, отчасти лживый, безгранично властолюбивый человек, – таким он умрет».
«Он страшный человек», – замечает в дневнике Лев Львович.
Шила в мешке не утаишь. Нараставшая нелюбовь к отцу сквозила в публичных выступлениях Льва Львовича. В начале того же 1907 года в своем издательстве при книжном магазине «Доброе дело» он выпустил «Памятку русского солдата», название которой откровенно перекликалось с «Солдатской памяткой» отца, написанной в 1901 году в Гаспре. Имя отца ни разу не называлось. Но весь текст был пронизан шпильками в его сторону. «В настоящей статье я хочу с моей стороны оставить русскому солдату памятку, как сделали это другие…» «Поэтому звание солдата не “постыдно” и не “безбожно”, как учат иные…» «Другие будут говорить ему, смущая его…»
И что в результате? «Памятку…» раскупали, думая, что она написана Львом Толстым-отцом. Люди просто не замечали, что она подписана: Лев Львович Толстой. Комитет по образованию войск согласился переиздать брошюру при условии, что автор «изменит ее заглавие ввиду того, что под тем же названием распространяется брошюра Графа Л. Н. Толстого, крайне вредного направления». И он согласился на это, изменив название на «Назначение русского солдата».
Получив «объяснительное» письмо от сына и зная о статье в «Голосе Москвы» и «Памятке русского солдата», Толстой, возможно, понял, что его отношения с Лёвой приобрели безнадежный характер.
«Вчера было письмо от сына Льва, очень тяжелое. Я прочел только начало и бросил. Я написал было ответ серебряных слов, но, успокоившись, предпочел золотые…» – отмечает он в дневнике.
Другими словами, он написал сыну ответное письмо. Но не стал его посылать. Молчание – золото. Но письмо сохранил, и поэтому мы знаем его содержание.
«Начал читать твое письмо, но, прочтя о том, что Чертков и я утверждаем, что мы не можем любить людей, не согласных с нами во мнениях, не стал читать дальше и так же буду поступать с другими твоими письмами.
Очень просил бы тебя, Лёва, оставить меня в покое…»
Помирились
По-видимому, сам Лев Львович стал понимать, что его вражда с отцом зашла слишком далеко. Она не приносила того общественного результата, на который он рассчитывал, и, говоря прямо, делала его посмешищем в глазах публики. Вряд ли ему нравились отклики на его выступления вроде того, что напечатали «Биржевые ведомости»: «У великого писателя земли русской Льва Толстого есть сын, тоже писатель, тоже Лев, но отнюдь не великий… Между Толстым-отцом и Толстым-сыном – дистанция огромного размера…»
Но главная проблема была даже не в этом. Без Ясной Поляны, без общения с родителями, с сестрами и братьями он чувствовал себя неприкаянным. Ему так и не удавалось свить свое гнездо.
В письме к мама́ из Петербурга от 7 марта 1908 года он жаловался: «Зовут всюду и все, и так как нельзя отказывать, ездишь, и так, тоже в суете, проходит время. Но у вас есть солнце, снег и природа, а здесь ничего этого нет и не на чем отдохнуть. Я чувствую себя скверно душой и телом. Стал совсем старый и седой и веду глупую, вредную жизнь».
Частые жалобы сына на свою неприкаянность побудили Софью Андреевну ответить ему: «Милый друг Лёва, я совсем не в упрек тебе написала, что меня пугает твоя неустойчивость и нервность. А просто от моей материнской заботы о всех вас; хотелось бы, чтобы всем вам было хорошо, чтоб вы спокойно удовлетворились тем, что посылает вам судьба.
Твоими жалобами о том, что у бедного Лёвы нет летнего местопребывания, я не очень растрогалась. Когда есть в Ясной Поляне прекрасный флигель и природа и когда есть в Швеции прекрасная милая и гостеприимная семья, всегда радующаяся вашему пребыванию с ними, – то это уж не так трагично.
Что жизнь разрывается надвое – это тяжело, я совершенно с этим согласна, но бывает положение хуже; слава Богу и за то, что есть. Сам ты живешь хорошо, дельно, содержательно, и это должно тебя удовлетворять. Без труда и неприятностей ничего не дается…»
