Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи
Сергей Лавров
Лев Гумилев: Судьба и идеи
«Если ученый изучает предмет бескорыстно, не ставя предвзятой цели, то его открытия могут быть использованы в практической деятельности. Если же он хочет добиться какой-нибудь выгоды для себя, шансы на успех ничтожны. Такова диалектика творчества — один из разделов диалектики природы.»
Лев ГумилевОт автора
Автор считает не конструктивным деление научных работ на академические (трудно читаемые) и популярные (легковесные). Любую сложную проблему можно изложить живым и ясным языком, не снижая научной значимости.
Л. ГумилевТак писал Лев Николаевич в одной из заявок на будущую книгу, и это было его неизменной позицией, которой он старался держаться. С ней легко соглашаться, но, увы, куда труднее реализовать. Передо мной весь «блок» его книг, и в каждой интереснейшие, нестандартные, порой и очень спорные идеи. Попробуй изложи это «живым и ясным языком», да еще и «не снижая научной значимости». Передо мной фотографии, которые увидит читатель этой книги, и многие из них публикуются впервые, от детских — благополучных, с обоими родителями или одной матерью (уже после 1921 г.), до лагерных, страшных, а потом уж снова благополучных — конца 80-х гг. Это — вехи судьбы сложной и ломаной, трагичной и творческой. При этом огромные отрезки ее совсем «затемнены» для нас, они «дешифрируются» лишь иногда по каким-то письмам «туда» или «оттуда», по чьим-то воспоминаниям. Но сначала — до того, один законный вопрос...
Вопрос, который резонно возникает у читателя — а кто такой автор книги о Л. Н. Гумилеве и как это у него хватило смелости взяться за такую работу. Кажется, он не историк, не этнолог, да и в географии не занимался теми сюжетами, которые интересовали Гумилева — климатические рубежи, пути циклонов, колебания Каспия. Не был он и соавтором Гумилева, правда, соавторов у него вообще не было почти никогда.
Все это верно, а решился я на эту книгу по той главной причине, что Лев Николаевич был наиболее значимой, масштабной личностью изо всех, с кем мне довелось работать в жизни. Да и стаж нашей совместной работы не мал — около 30 лет — с той поры (1962), когда ректор ЛГУ А. Д. Александров взял на работу опального ученого. Взял на географический факультет3. Точнее — в Институт при факультете. Система была такова, что каждый сотрудник НИИ был «приписан» к какой-либо кафедре. Лев Николаевич — к кафедре экономической географии, на которой я работал (а позже — и заведовал ею). Он читал лекции нашим студентам по совсем новому курсу «народоведение», был членом «докторского» Ученого совета, которым я руководил.
Но все это — формальная сторона. Куда важнее другое — при солидной разнице в возрасте (16 лет) между нами сразу же установились теплые дружеские отношения, страшно далекие от схемы «начальник-подчиненный» (смешно такое и сказать о нем!). Только с юмором — а он любил и понимал юмор — спрашивал по телефону мою жену или сына: «А начальник дома?»
Вот эти доверительные отношения исключали обиду даже тогда, когда он мог бы и обидеться, а такие эпизоды были: иногда из парткома ЛГУ настоятельно рекомендовали «приостановить» лекции Л.Н. Все понимали, что это глупость — и тот, кто звонил, и тот, кто принимал эти «центральные указания». Тогда мне приходилось просить Л.Н.: «Отдохните пару недель, пусть почитает эти разы Костя4». Л.Н. все понимал, даже не дулся на меня при встречах, а через три-четыре недели все забывалось и «наверху», а Л.Н. вновь появлялся перед студентами.
Сейчас, задумываясь о том времени — конце 60-х — начале 70-х гг., — я начинаю сомневаться в том, что эти звонки инициировались «сверху» — из обкома или горкома КПСС. Дело в том, что в 1968–1972 гг. мне довелось быть секретарем парткома ЛГУ при двух партийных лидерах города — сначала В. С. Толстикове, потом Г. В. Романове. Первого вовсю поносила интеллигенция, считая организатором «интеллектуального зажима» в Ленинграде. Неважно, что это было далеко от истины — «короля играла свита». Ему — знающему, честному и толковому хозяйственнику — было не до этих идеологических «игр»; зато порой был реальным «зажимщиком», своенравным и капризным диктатором.
Но ни тот, ни другой ни разу не «спускали» в университет никаких «указаний» по Гумилеву, полагаю, что они просто не знали такой фамилии. Значит, имела место «перестраховка» у кого-то из университетских парткомовцев. Надо обратить внимание читателя на такую странную вещь — у нас секретарем парткома мог стать только профессор; следовательно, кое-какие университетские традиции все же сохранялись.
Правда, был у меня по поводу Л.Н. контакт с другой «инстанцией», к счастью, одноразовый. В конце 70-х гг. в моем кабинете появился очень скромный, внешне неприметный человек, представившийся: «Из КГБ». Он завел разговор о лекциях Л.Н. «Хорошо ли, что он их читает?» — и все это без нажима, очень спокойно, как бы раздумчиво.
В такие моменты иногда срабатывает интуиция, сам собой находится удачный ответ. Я спросил гостя: слушает ли он «вражеские голоса»? Получив в ответ «да», я признался, что тоже иногда слушаю, но никогда еще не слышал там слов о младшем Гумилеве. Об Ахматовой — да, о Николае Степановиче — да, а вот о Льве Николаевиче — ни слова. Он согласился с такой констатацией. Тогда я осторожно спросил: «Спросите начальство, а хочет ли оно слышать по этим голосам и о Льве Николаевиче, к примеру, безработном?» Он понял все молниеносно: «Мне понравился ваш ответ». Мы очень вежливо распрощались, и больше «оттуда» нас не беспокоили.
Но вернемся к жизни Л.Н. на факультете. Его лекции увлекали, на них рвались и люди «со стороны». Вокруг Л.Н. быстро формировалась команда серьезных ребят, а «гумилевская тематика» на кафедре разрасталась. Вместе с Л.Н. мы работали в Ученом совете по защитам диссертаций, работали очень дружно, зачастую даже весело. У Л.Н. было гигантское преимущество перед председателем: он в любую минуту мог выйти в коридор со своей «беломориной» и широко пользовался этим, ехидно поглядывая на меня при очередном выходе. При этом эрудиция диссертанта жестко проверялась Гумилевым; следовал град вопросов, часто с уходом «в сторону» от темы. Но уже при следующем совместном выходе в коридор он спрашивал: «А не очень я его запугал?», и если «очень», то брал слово где-то перед финалом и объяснял, что будет голосовать «за».
Что, наверное, нравилось Л.Н. в нашем Совете — это нацеленность на республики Союза, где докторские были не частым явлением, да и кандидатские шли не просто. Эта нацеленность была задана ситуацией: «параллельный» докторский Совет по нашей специальности в МГУ (а их в СССР работало всего два — наш и московский) был «снобистским» — не брал защит «с периферии», предпочитая «дозревших» москвичей. Нам же с «периферийщиками» приходилось куда больше работать, проводить «предзащиты», консультировать и т. д. Но как иначе создать научную опору вне столицы? Л.Н. всегда это поддерживал, особенно когда речь шла об ученых из республик Средней Азии. Сейчас я думаю: а правильно ли мы поступали? Ведь наши «подопечные» — сейчас «там» доктора, заведующие кафедрами, директора институтов.
