Камен Калчев - Димитров
— Ну, как идет твоя поэзия?
— Идет, товарищ Благоев, — ответил Кирков.
— Слышал, что поют твои песни в клубе. Понравилось мне. И мелодия хороша, и текст хорош.
Благоев попрощался, и его палка застучала по ступеням лестницы. Кирков долго смотрел ему вслед, а затем вернулся и углубился в работу.
Георгий Кирков родился 15 августа 1867 года в городе Плевене. Учился в России в городе Николаеве, затем в Габрове, позже продолжал образование в Вене, откуда вернулся «вдохновленный социалистическими идеями». Вместе с Димитром Благоевым Кирков стал одним из первых организаторов и пламенных агитаторов социалистического движения в Болгарии. Он проявил себя и как темпераментный поэт. Его песни «Вперед, рабочие товарищи» и «Дружная песня сегодня раздается» народ поет и поныне.
— Я имел счастье, — говорил позже Георгий Димитров, — работать вместе с Кирковым в маленькой комнате рабочего клуба как управделами профсоюзного комитета. И, несомненно, это оказало очень благотворное влияние на мое дальнейшее развитие как партийного деятеля. По его инициативе я заменил его в 1906 году на посту секретаря профессионального союза. По его инициативе я был также избран в 1909 году членом Центрального Комитета партии на место тяжело заболевшего Гавриила Георгиева[7].
После исторического X съезда внимание Киркова к Димитрову еще усилилось. В 1903 году произошла чистка партии от так называемых широких социалистов, мелкобуржуазных элементов, оппортунистов, проповедников некой «широкой платформы и деятельности» вместо классовой непримиримости к врагу.
Напряженная работа сильно подорвала здоровье молодого Димитрова. Возникла опасность заболевания туберкулезом. Врачи посоветовали временно переехать в Самоков, где климат здоровее и где работа найдется полегче.
Димитров выехал в Самоков.
В САМОКОВЕ
Димитров сидел рядом с возницей и восхищенно глядел по сторонам. Густой сосновый воздух глубоко проникал в грудь, разливался по всему телу, пьянил. Красотой и здоровьем дышало все вокруг. Он не мог нарадоваться темному лесу и горам. Снежные вершины ослепительно блестели. Возница занимал спутника рассказами о примечательных местах маленького городка:
— Вон там американский пансион. Чуть подальше — болгарское училище.
Димитров не отвечал и не расспрашивал. Он был пленен красотой природы и горной свежестью.
Солнце уходило за лес, розовый свет заливал лицо молодого путника. По деревянному мосту повозка въехала в город. Димитров разглядывал улицу с маленькими лавчонками и радовался, что, наконец, прибыл на место.
Самоков был в то время опрятным, чистым городком, с новыми крашеными домами, большой церковью, которая виднелась издалека, и с чудесной каменной чешмой на главной улице — облицованным камнем источником. Серебристые струи рилской воды бежали из двух ее кранов. За городом простирались поля конопли и картофеля, а выше начинался сосновый лес, темный и загадочный.
Остановились неподалеку от американского училища, у небольшого дома, где была приготовлена квартира. Все здесь, в этом горном городке, было для Димитрова ново, интересно. В первый же вечер он записал в дневнике, что обстановка, которая его окружает, действует на него, как бальзам, что она укрепит здоровье.
В ту первую ночь долго не спалось, одолевали беспокойные мечты молодости, хотелось заглянуть в будущее. Что ждет впереди? Пока что планы, надежды; волнения… Представилось, будто целую ночь скитается он по лесу, читает и поет любимые им песни Ботева, радуется лесу и звездам, слушает, как шумят вершины деревьев… Он был молод, очень молод!
Открыв окно, Георгий прислушался к темноте. Тянул прохладный ветерок, падали крупные светлые звезды, лес окутала тишина. Городок спал, все огоньки погасли. Вдруг в безмолвии летней ночи зазвучала далекая песня, сначала медленно и неуверенно, а потом все яснее и смелее. Димитров прислушался. Песня была близкой, знакомой, хотелось вслед за нежным женским голосом, лившимся в ночи, подхватить ее:
Солнце всходит и заходит,
а в тюрьме моей темно;
дни и ночи часовые
стерегут мое окно…
Вспомнились София, прогулки с друзьями, вечеринки. Всюду молодые люди пели эту песню. Им слышался в этой песне людей «дна» призыв к красивой жизни, воле и счастью, стремление выбраться из темноты, сделать что-то необыкновенное, большое.
Песнь утонула где-то в лесу, но в душе осталась ее грустная мелодия.
Утром Димитров направился в типографию американского колледжа, заведующим которой был назначен. Вновь он окунулся в привычное типографское дело, но обстановка, в которой он теперь жил, в корне отличалась от софийской. Сосновый воздух, солнце, прогулки в горах — все это и впрямь благотворно влияло на его здоровье. Как и в Софии, он продолжал заниматься самообразованием. Каждый вечер после работы много читал, делал выписки из прочитанного, выписывал незнакомые слова, неясные, трудные для понимания мысли. За разъяснениями шел к местному социалистическому деятелю Борису Хаджисотирову. Вместе с ним создал кружок по изучению марксизма из учеников школы металлистов.
В тетрадях Димитрова тех дней появились такие слова, как; детерминизм, индуктивный метод, добавочная стоимость, цена, диалектика, гегельянство, эмбриональный период, класс в себе, класс для себя… В его дневнике встречались имена: Горький, Некрасов, Чернышевский, Чехов, Белинский, Надсон, Леонид Андреев, Эмиль Золя, Толстой, Достоевский, Гете…
С его помощью создали кружок по изучению марксизма и ученики училища металлистов.
Дни в Самокове шли бурно.
Наступила осень. Пансион американского колледжа вновь заполнили ученики. Вместе с учебным годом начались беседы в воскресной школе. Каждый воскресный день пастор читал нравоучительные проповеди полемического характера — против «новейших материалистических течений».
Беседы в воскресной школе посещались плохо; лекторы читали проповеди монотонно, однообразно; ученикам они осточертели.
Пришел раз и Димитров послушать. В тот день должен был выступать лучший лектор, славившийся в городе своими ораторскими способностями. Зал был, как никогда, переполнен. Проповедник, худой, с голой, блестящей головой и тщательно выбритым лицом, говорил, стоя на кафедре. Голос его звучал уверенно, время от времени он угрожающе поднимал руки и оглушал изумленных слушателей цитатами. Всем своим поведением он как бы хотел показать, что материалистические теории для него — игрушки. Он расправлялся с ними одним махом, отпуская остроты, над которыми сам же и смеялся. Глядя на распаленного и разгневанного проповедника, неосведомленные думали, что у него личная вражда с Карлом Марксом и Чарлзом Дарвином.
