Герман Юрьевич - Хогарт
Если Хогарт и пробовал писать маслом до 1724 года, то есть до поступления к Торнхиллу, то об этом решительно ничего не известно. Надо полагать, что первые серьезные уроки живописи он получил именно от сэра Джеймса и что первые его опыты были вполне в духе учителя. Недаром же Торнхилл вскоре пригласил Хогарта помогать ему в работе над росписью одного особняка.
И вот Хогарт, глумившийся над Кентом, над застоявшимся, как старое болото, академическим искусством, пишет свои первые картины с утомительной традиционностью. Он скован вкусами времени, им самим осмеянными, и еще не подозревает, что здесь начинается незримая и ему неведомая трагедия его художнической судьбы.
Пока же он наслаждается новым открывающимся ему миром живописи, ощущает физическую, чувственную, одним живописцам ведомую радость от упругого прикосновения напитанной краской кисти к тугому холсту; открывает сочетания тонов, вдруг ударяющие по нервам, как напряженный музыкальный аккорд, изучает мудрые законы смешения красок, лессировок, подмалевков, всей сладостной кухни живописного ремесла.
И видимо, не придает никакого значения тем рисункам и живописным эскизам, которые делает с легкостью и свободой, несовместимой, по его понятиям, с серьезным искусством.
Ведь не зря же рисовал он на ногтях, не зря с маниакальным упорством вглядывался в людские повадки, в мир запутанный и ничем не напоминающий тот, что писали на картинах.
ХОГАРТ НАЕДИНЕ С САМИМ СОБОЙ
Время сохранило несколько набросков сепией и тушью, совсем не отвечающих привычному представлению о работах Уильяма Хогарта. Хотя, быть может, именно здесь он был более всего самим собой, даже если и не отдавал себе в том отчета.
Ученые относят эти рисунки к началу 1720-х годов или к их середине, справедливо утверждая, что некоторая неловкость рисунка говорит об отсутствии опыта и умения, а значит, о молодости художника. Спорить с этим нет никаких оснований, но все же хочется видеть в этих маленьких — не более десяти дюймов в длину — альбомных листах нечто более значительное, чем просто юношеские опыты. Наброски эти — плоды мгновенных и напряженных наблюдений, которые так занимали Хогарта; возможно, он рисовал их, как и сотни других, не сохранившихся, вглядываясь в бледные следы карандашных штрихов на ногтях левой руки. Один из этих рисунков изображает игру в шашки, случайно подсмотренную сцену в кофейне — месте, дававшем пищу самым занимательным наблюдениям.
О лондонских кофейнях можно было бы писать поэмы. Лондонские кофейни XVIII века, знаменитые «кофи-хаузиз» — кофейные дома, средоточие пустых и мудрых споров, поучительных бесед и философских дискуссий, политических баталий и светских сплетен! Кофейни считали сотнями на разные вкусы и кошельки. «Виндзор» на Черинг-Кросс славилась отличным горячим шоколадом, кофейня Ллойда — свежими торговыми новостями, «Треби» — благочестием, там собирались священники и богословы. Аристократы хаживали к Уайту на Сент-Джеймс-стрит, тори встречались в «Кокосовом дереве», ученый люд — в «Греческой кофейне». Не в пример «пабам» — пивным лавкам — алкоголь в кофейнях не подавался, и умы, возбужденные лишь густейшим мокко и табачным дымом, не теряли остроты, отпущенной им природой.
Для Хогарта кофейни были золотым дном, и немало их завсегдатаев оставили следы на хогартовских ногтях. Были, однако, и такие кофейни, где он слушал не меньше, чем рисовал, — например, у Уилла — рядом с особняком Торнхилла, и у Баттона — там собирались его старшие коллеги — живописцы, писатели и поэты. Как раз у Баттона, как говорят, он и подсмотрел своих игроков в шашки. Эта немудреная сцена и впрямь нарисована менее тщательно, чем фигуры из «Пузырей Южного моря», в ней нет никаких особенных психологических тонкостей, и линии в ней неуклюжи и лишены элегантности, требуемой вкусами времени.
И в этом — неотразимое обаяние рисунка. Ничто не стояло между рукой Хогарта и бумагой, он не оглядывался на образцы и не заботился об академической правильности форм, не старался ни на кого быть похожим, хотел выразить пером только свое. Он ничего не доказывал, никого не собирался смешить, просто реализовал собственное видение, не заботясь о мелочах и заранее прощая себе ошибки в рисунке. И вот тогда-то, в угловатых и свободных штрихах, в вольном ритме пятен коричневатой сепии выступило то, что именно задело глаза и мысль Хогарта, то, как он увидел жест или гримасу человека. Многое он не дорисовывает, ему неинтересно рисовать ноги стоящего у стола человека, он не смотрел на них и их не увидел. Он рисовал лишь самое существенное И сохранил для потомков свидетельство того, что тревожило его любопытство и занимало разум.
Нет, конечно, это совсем не шедевры Хогарта, рисунки полны недопустимых ошибок, которых он старался потом не повторять; ведь в ту пору ни зрители, ни даже сам художник не могли оценить правду, не похожую на привычное искусство, не могли оценить выразительность, рожденную импровизацией и истинно артистичным презрением к принятым правилам рисования.
Но Хогарту суждено было слишком далеко обогнать свое время, чтобы он мог обогнать его во всем. Он мало сделал рисунков, где полностью был самим собою. Никто не мог сказать ему, что именно здесь более всего настоящего хогартовского таланта, чтобы это понять, надо быть человеком совсем другой эпохи.
Столь же неожиданные вещи Хогарт пишет маслом, и это тоже удивительно — ведь обычно он восхищался картинами, далекими от всякой приблизительности и незавершенности.
Кто возьмется объяснить, как мог появиться в начале XVIII века такой холст, как «Консультация медиков»? Можно, конечно, угадать в нем руку будущего знаменитого сатирика — фигуры лекарей и едва намеченные» х лица выглядят забавно, можно при желании увидеть здесь занятную жанровую сценку. Но откуда у юного еще Хо гарта такая безошибочная небрежность мазка, такая элегантная резкость тональных контрастов, такая артистичная свобода густых цветовых пятен? И это совершенно необычное для живописи хогартовской поры несомненное ощущение единства, цельности сущего: вибрация сумрачного воздуха, темно-прозрачные тени, серебристые отблески пудреных париков, впечатление сцены, возникшей на полотне с такой же мгновенной остротой, как возникает в воображении отчетливое, хотя и лишенное пустых деталей воспоминание.
И кажется, не будь здесь долгополых кафтанов и кружевных манжет, такой эскиз мог бы написать художник, живший лет на полтораста позже Хогарта.
Но каким бы языком ни говорил Хогарт сам с собою, он должен был говорить со зрителем на языке своей эпохи, и прежде всего потому, что сам считал признанные в его время художественные приемы гораздо более профессиональными, чем те, которыми пользовался «для себя». В этом не было ни позы, ни самоотречения: время для подобной живописи еще не пришло.
