Владимир Рецептер - Ностальгия по Японии
Если в будущем у меня станет отваги, я погублю актерскую карьеру и покаянным отщепенцем сяду за письменный стол, чтобы подробно и безнадежно вспоминать своих ненаглядных, и посылать им поздние поклоны, и благодарить закулисное небо за то, что радость меня не миновала...
А пока... Пока я плыву по Японскому морю, и до меня тихо доходит: вот как живут неведомые миллионеры и заграничные аристократы, проводя свое драгоценное время на палубах белых пароходов и небрежно роняя слова в мировое пространство...
А тут еще крахмальные официанты в кают-компании за обедом, и карты меню, и сверкающие приборы, и луковые супы, и авокадо, и музыка сладкого свойства, и взгляды балетных наяд и обалденных русалок...
Здесь же, на палубе, возникла и обнаружилась еще одна ниточка нашего сюжета, сотканная чистой воды случайностью, ибо чем еще я могу объяснить беспечное знакомство нашего маэстро Семена Ефимовича Розенцвейга с тремя молоденькими японками, возвращавшимися на древнюю родину из дикой Европы.
Палубная жизнь призывала пассажиров не только к пассивному сибаритству, но еще к подвижным играм и знакомым развлечениям.
Молодой швед в малиновой майке усердно работал неким подобием швабры, передвигая по большому шахматному полю огромные шашки. Может быть, он чувствовал себя Гулливером, но ему от души нравилось это дело, и, подпрыгивая от полноты чувства, он беззастенчиво и громко смеялся.
А три юные японки были так простодушны, что соревновались между собой, стараясь повыгоднее набросить резиновые кольца. Квадратный деревянный щит стоял под углом в сорок пять градусов, а на нем торчали железные штыри; попади колечком на штырь, под ним - цифра, кто больше очков наберет.
Это были первые японки, которых мы увидели, направляясь в загадочную страну, но, по правде сказать, лично я испытал легкое разочарование, настолько они показались мне неказисты рядом с райскими птицами из балета.
Но наш маэстро Семен Розенцвейг увидел их совсем по-другому и даже заговорил, благо, у него была такая языковая возможность, и юные японки легко отозвались его смущенным речам.
Я не знаю, о чем они говорили на смешанном англо-немецком сленге, но одна из них оказалась русисткой и внесла в беседу русские слова, и на следующее дивное утро, когда все население парохода еще крепко спало в своих каютах от первого до четвертого класса, наш Семен в спортивном костюме бодро вышел на пустынную и влажную палубу, чтобы встретиться с юной Иосико.
И вот они вдвоем побежали вдоль борта по большому кругу, начиная общую оздоровительную зарядку...
Вдоль борта, вдоль борта, вдоль борта... Поворот по корме и обратно вдоль борта... Поворот у форштевня, и снова к корме...
И вдруг, отвлекаясь от техники дыхания, они услышали музыку морского простора, рвущегося тумана и восходящего солнца.
кажется, никто не придал значения тому, что каждый восход они встречали вдвоем на пустой палубе парохода и бегали рядом, Семен и Иосико, несмотря на большую разницу в возрасте, а может быть, именно благодаря ей... Их совместные пробеги имели продолжение на островах Хонсю и Сикоку и позднее - в Советском Союзе, а до чего они добежали, я сообщу в свое время....
И вдруг в эту размеренную аристократическую жизнь, как смерч, врывается Зинаида Шарко. Просматривая в каюте закупленные в Находке газеты, она задержала свое чуткое внимание на массовом органе наших профсоюзов. Последний номер газеты "Труд" сообщал: "Первое сентября. Над Японией пронесся чудовищной силы ураган, снесший с земли чуть ли не всю Иокогаму, на две трети Токио и на треть Осаку... Не поддается подсчетам число жертв и разрушений... Уцелевшая часть японского правительства обратилась к мировому сообществу...". И так далее, и тому подобное, можете себе представить...
Переполненная трагическим ужасом, Зина взлетает на палубу, где разомлела большая группа пассажиров, и своим дивным тремолирующим голосом зачитывает вслух ужасный текст. Газета переходит из рук в руки. Дама из советского посольства падает в обморок и, приведенная в себя, рыдает о детях, оставленных в Токио на время ее советской отлучки. Вокруг Зины и дамы растет женская паника. У мужчин возникают головокружительные вопросы.
Артист Николай Трофимов резонно вопрошает:
- Зачем же нас посылают на верную гибель?..
Владислав Стржельчик зовет к мужеству и терпению...
А ветеран фронта и тыла Иван Пальму, исполненный стойкого патриотизма, успокаивает тоскующих женщин:
- Наши обязательно что-нибудь сделают!.. Вот увидите, такой театр, как наш, правительство обязано спасти!..
У этого эпизода столько же вариантов, сколько участников. Так, Анта Журавлева свидетельствует, что услышала жуткую весть от Олега Басилашвили, а тот хорошо помнит, что к нему с газетой "Труд" в неспокойных руках явился директор Суханов. Он и сказал Олегу, что дальше плыть, собственно, уже и некуда, ввиду того что Японии как таковой больше не существует. Басилашвили принял известие всерьез, потому что директор Суханов шутить не умел, а разыгрывать не имел права, и посоветовал ему идти в капитанскую рубку, чтобы капитан связался по радио с теми, кто мог бы дать центральные указания по этому ужасному поводу.
Некоторые патриоты громко предлагали немедленно развернуть пароход и двигаться обратно в родную Находку.
Судя по всему, именно Геннадий Иванович Суханов сообщил Анте Антоновне Журавлевой о катастрофе и совете Олега Валериановича Басилашвили и просил ее связаться с центром, потому что именно Анта Антоновна Журавлева пошла разыскивать капитана и нашла его в люксовой каюте Кирилла Юрьевича Лаврова.
Однако на этот момент и Кирилл Юрьевич, и капитан пребывали в состоянии совершенной беспечности, из которого выходить не только не собирались, но даже и при желании не могли. Наоборот, оба они успешно искали новой степени счастливой беспечности, что и подтверждала реплика капитана:
- Могу я хоть раз в жизни расслабиться с любимым артистом?..
Через 15 лет, вспоминая этот случай со счастливой улыбкой, Анта Антоновна Журавлева, которой только что удалили аппендикс, попыталась ограничить меня:
- Но об этом писать не надо!..
И если я ослушался, от души желая ей здоровья и долголетия, то лишь потому, что над нами нависло беспутное время, которое оказалось сильнее отсталых страхов и вянущих пожеланий.
Я только переспросил Кирилла, помнит ли он пароходное возлияние с капитаном, и Лавров сказал:
- Про капитана не помню, а я на "Хабаровске" пил крепко...
Вот благородный поступок: взять вину на себя и отвести ее от товарища.
