Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Тетрадь восьмая: Инородное тело
1640 вскрытий! 1640 трупов прошли через мои руки. И все-таки, а tout prendre[21], именно этот год с небольшим, что я проработала в морге, был, повторяю, самым беззаботным, самым, я бы сказала, человечным из всех лет неволи.
Может быть, я — чудовище? Не думаю. Скорее всего, причины подобной аномалии были таковы: во-первых, в морге я видела результат, когда сами страдания были уже позади (вроде разницы между событием и описанием события); во-вторых, ничто там не напоминало, ежедневно и ежечасно, что я раб. И еще (а это главное): там господствовало равенство.
Как-то слышала я одну такую эстонскую побасенку. Однажды лютой зимой какой-то Воробей так продрог, что свалился на дорогу и совсем было замерз, да проходившая мимо лошадь подняла хвост и… Так или иначе, очутившись в теплом навозе, Воробей отогрелся и сразу же принялся чирикать: «Жив-жив!» Проходившая мимо Кошка услышала и съела Воробья.
Мораль сей песни такова: коль попал в г… и тебе там тепло, то сиди и не чирикай!
Глупо? Может быть. Но в г… или не в г…, я никогда не могла не «чирикать», хотя давно уже заметила, что вокруг сколько угодно кровожадных Кошек и Хорьков.
Можно ли поставить знак равенства между двумя понятиями: «сказать ложь» и «умолчать правду»?
По-моему, можно. Второе, впрочем, благовиднее. Только для меня и то и другое неприемлемо.
«…Добру молодцу урок», которого я не желаю признавать
Обычно санкарта рядового доходяги — это листок, сложенный пополам. Иногда еще один-два листика. На первой странице — фамилия, имя, отчество, статья, срок. Затем: сколько раз обращался в санчасть. В конце: «Жалобы на общую слабость. Жидкий стул с кровью. Направляется в ЦБЛ по поводу дизентерии».
За этим листком не видишь трагедию человека, который цепляется за жизнь, работая в надежде получить премблюдо и «талон + 1» или даже «+2», что дает право на ложку каши, дополнительных 100–150 граммов хлеба, а то и куска рыбы. Но голод, непосильный труд, непривычные морозы, а иногда депрессия сталкивают его в заколдованный круг: он теряет силы и больше не выполняет нормы, а невыполнение нормы влечет за собой урезанный паек. Он бьется как муха в паутине.
Бесполезно. Дистрофия. Атрофия мышц и слизистых оболочек, в том числе и пищеварительного тракта.
Хлеб из отходов, неободранный овес «жуй-плюй» не перевариваются, раздражают стенки кишечника. Понос. Обычный голодный понос, но при этом слизь, кровь.
Тогда ставят диагноз «дизентерия» и отправляют в ЦБЛ, чтобы не повышать смертность своего местного стационара.
Понятно, на такой канве любой недуг может вышить свой узор. Чаще всего — туберкулез.
Так умирают многие заключенные в первый, второй, третий год лагерной жизни.
Из Филиала — инфекционного отделения, владений доктора Миллера — доставили труп. Обыкновенный. Такой, какие оттуда доставлялись часто. Пожалуй, ежедневно. Немолодой уже, хотя дистрофики, даже совсем молодые, выглядят стариками. Истощение — предельной степени. Диагноз — тоже самый обыкновенный: дизентерия; алиментарная дистрофия третьей степени. В больницу его доставили неделю тому назад, очевидно, в таком состоянии, что помочь ему было невозможно.
Что же привлекло мое внимание в данном случае? Санкарта! Не санкарта, а целая книга: пухлая, со множеством вклеенных анализов, рентгеноскопий и прочего. Но главное — статья КРД[22], улов 1937 года. Образование — высшее. Работает бухгалтером. Уже отсидел девять лет. Остался год. В санкарте отмечается, что больной всегда получал диетпитание. Hу, еще бы — бухгалтер!
«Нет! — подумала я. — Не от голодного пайка и не от непосильного труда на морозе отправился ты в лоно Авраамово».
Перелистав санкарту, я поняла все.
Три года тому назад — первые жалобы. Дальше больше: затрудненное глотание, похудание.
Приводили его на консультацию, но в больницу не положили: «Нет мест». (То ли не сумел подмазать? То ли надеялся дотянуть до воли?) Жалобы все более и более отчаянные: не только есть не может, но и воду глотает с трудом. Когда истощение достигло предела, его наконец сплавили в ЦБЛ. С диагнозом «дизентерия» его должны принять, даже если диагноз липовый.
Просмотрев санкарту, я поняла, в чем дело. На всякий случай провела рукой по его животу и сразу прощупала в области желудка опухоль. Рак!
Заглянула в историю болезни. О раке — ни слова. Ни намека.
Ладно! Спасти его было уже невозможно. И все же… Имеет ли право врач не осмотреть больного? Нет! Не имеет.
Имею ли право я при вскрытии «не заметить» раковой опухоли и подтвердить эпикриз? Нет! Не имею! Ведь «hie locus est…»
Так значит, ко всем неприятностям — еще одна? Ну и что же?! Как говорила Жанна д’Арк: «Поступай, как считаешь правильным, и будь что будет!»
Доктор Миллер охотно ходил в морг на вскрытия своих жмуриков. Не то чтобы мертвецами он интересовался больше, чем живыми… Нет!
Прогулка за зону — это предлог, чтобы отлучиться из осточертевшего Филиала с его угнетающей атмосферой, а главное, поболтать с Владимиром Николаевичем Дмоховским, в то время уже успевшим освободиться.
И вот — входят.
Владимир Николаевич садится за свой стол, где он записывает протоколы. Миллер рядом. Не взглянув на прозекторский стол, на котором лежит тело, продолжает беседу.
Подождав немного, спрашиваю:
— Ну как, начнем?
— Начинайте! — не оборачиваясь в мою сторону.
— Ничего к эпикризу не прибавите? — спрашиваю, демонстративно проводя рукой так, чтоб опухоль была заметна.
— Добавлять нечего! Все ясно: дизентерия, алиментарная дистрофия третьей степени.
— А еще?
— Ничего больше. Это и есть причина смерти.
— А по-моему, причина смерти — кахексия[23], вызванная интоксикацией в результате распада раковой опухоли.
— Какая наглость! Как она смеет? — вскакивая на ноги, завопил доктор. — Какая-то санитарка будет меня учить! Делай свое дело!
Я сдержалась. Что ж, буду «делать свое дело»…
Одним движением я вскрыла брюшную полость. Сквозь стенки желудка выпирала опухоль, которая проросла в печень и в поджелудочную железу.
Когда я вскрыла желудок, то чуть не задохнулась от смрада.
Опухоль напоминала мясистый цветок; отдельные «дольки» плавали в распадающейся массе…
Я молчала. Миллер смотрел с полнейшим безразличием.
Дмоховский переводил взгляд с меня на него.
Я пожала плечами и продолжала. Весь кишечник — и тонкий, и толстый — был гиперемирован. Да иначе и быть не могло при такой интоксикации!
И тут раздался голос Миллера:
