М. Новоселов - Иван Васильевич Бабушкин
В конце долгой голодной зимы в отдаленных деревнях появлялся юркий, проворный торгаш — ярославец, занимавшийся «спуливаньем» (набором) детей «на выучку». Этот предприимчивый, не стеснявшийся никакими средствами вербовщик рассказывал самые фантастические вещи о «хорошей жизни в столице», обещая родителям обучить их детей в один-два года любому ремеслу.
Безысходная нужда заставляла крестьянскую бедноту скрепя сердце соглашаться на уговоры бойкого торгаша, и тот избирал целую партию — около десятка ребят восьми-десятилетнего возраста.
В Петербург вербовщик вез своих подручных в грязных вагонах товаро-пассажирских поездов, без билетов, договорившись об этом с кондукторами и контролерами, делавшими вид, что они не замечают запуганных, затиснутых под лавки «зайцев».
В столице вербовщик отдавал ребят в полную власть мелких кустарей-ремесленников, получая «с головы» по восемь-десять рублей.
Оторванные от семьи, они начинали свою «выучку» у хозяина.
В квартире набиралось десятка полтора ремесленников-кустарей мастерской и их учеников и подмастерьев. У низеньких окон, зачастую лишь на пол-аршина выходивших, на поверхность земли, сидели, как полагается, сам хозяин и хозяйка. Хозяин — закройщик, его жена — заготовщица, — им требовалось света больше всего. По правую руку хозяина — подмастерье, следящий за работой учеников, приютившихся в глубине комнаты на узких длинных нарах или попросту на корточках. Здесь же малолетние ребята хозяев, нередко люлька и нянька-девочка. Спали все вповалку, не раздеваясь и только в сильные морозы укрывались всяким тряпьем от сырости и холода подвального помещения.
Ваня наблюдал, в каких условиях живут и без устали работают его сверстники, привезенные в столицу за многие сотен верст. Работали они не меньше семнадцати — восемнадцати часов в сутки. В особенности трудно было мальчикам, служившим б трактирах: ребята буквально засыпали на ходу, так как трактиры, пивные и подобные им заведения открывались рано утром — часов в пять, а заканчивали торговлю около полуночи.
Не лучшей была доля и целой армии мальчишек-рассыльных, подручных овощных, зеленных, мелких бакалейных лавочек в районе Апраксина рынка, на Петербургской стороне, за Охтой. Ребят то и дело посылали почти через весь город со спешными заказами.
И в жару и в холод спешили мальчишки по бойким столичным улицам, — кто с громоздкой корзиной на голове, кто с объемистым тюком в руках, кто с тяжелым мешком за спиной. От постоянной беготни у мальчиков опухали ноги, ребята почти замертво падали от усталости.
Хозяева зорко следили за своими подручными и за малейшую провинность устраивали ребятам-ученикам «хвощение». Как пишет М. М. Пришвин, «при тесноте и постоянном раздражении вообще нужно считать в среднем, что мальчику не миновать хвощения раза три в день. В субботу на воскресенье работают больше, до часу ночи, после чего мальчик чистит хозяину сапоги и, получив за это две копейки на гулянье, кланяется в ноги и говорит: — Спасибо, дяденька».
Единственным развлечением для ребят в отсутствие хозяина были песни. Они живо напоминали несчастным подросткам родные поля и леса, далекую семью. Особенно любили ребята «жалостную», — так называлась старинная, утерявшая свое название песня о матери:
Не ко мне ли родна матушка идет?
Ты поди, поди, государыня моя,
Навести при большом горе меня,
Как я маюсь, во чужих людях живу.
Я чужому отцу-матери служу.
Не по плису, не по бархату хожу,
А хожу, хожу по лютому ножу.
По словам М. М. Пришвина, на памяти старого мастера, передавшего ему впечатления своего детства в кустарной артели, «погибло четверо: один мальчик бросился в решетки лестницы, один — в окно, двое удавились».
Кустари заставляли своих учеников работать не только в мастерской, но и «убираться по домашности», — делать все, что ни прикажут хозяева, вплоть до уборки снега со двора и подвоза воды на салазках.
Ваня видел, что не одному ему несладко живется у хозяина: в соседних домах, в подвальных этажах на вторых дворах, так же, как и он, мучались сотни подростков.
Иногда Ваню посылали с кем-нибудь из разносчиков селедок, битой дичи, маринованных грибов. Немало людей кормилось в столице торговлей вразнос, и немало оригинальных «ходячих лавочек» попадалось на улицах Петербурга: продавцы сбитня, портера, свежих ягод летом, копченых сигов зимой, книг, иконок и даже «.порошков от всех болезней». Ваня нередко ходил из-за Невы в центр города с «продавцом глаз» — старым разносчиком, у которого на груди и на спине поблескивали десятки очков всевозможных, фасонов и размеров. Заметив необыкновенное оживление в центре города, старый продавец очков усмехался:
— Ишь, сколько фараонов — ив пуговицах и переодетых — на тротуары высыпало! Не иначе, как царский выезд ожидается!
Часто Ваня проходил с тяжелой ножей близ Зимнего дворца и не раз видел этот блестящий выезд: серых в яблоках лошадей еле сдерживал толстый кучер, снег искрился на темно-синей сетке саней. В них возвышался пребывавший в неподвижном величии грузный Александр III, сидя рядом с маленькой, похожей на куклу царицей, изредка кланявшейся вытянувшимся и застывшим от напряжения полицейским и военным.
И чем больше ходил Ваня по столице, тем больше его удивляло поражающее богатство немногих и ужасающая нищета остальных. Этот контраст становился, особенно заметен осенью, когда прекращались временные летние работы по разгрузке дров, переборке ягод и овощей. Тысячи безработных серыми тенями проходили под беспрерывно моросящим дождем по панелям улиц в тщетных поисках хоть какой-нибудь работы. На окраинах — на Петербургской стороне и у Невской заставы — Ваня, возвращаясь вечером с пустой корзиной, — видел в опустевших парках и скверах сгорбленные, судорожно жмущиеся друг к другу фигуры подростков, взрослых. Некоторые сидели на мокрых скамейках, другие лежали в ворохах опавших листьев до тех пор, шока пронзительный свисток сторожа или городового не сгонял их и отсюда.
Но и тому, кто жил «при деле», как Ваня у своего хозяина, было не сладко. Работы, в особенности с приближением праздников, становилось все больше. Хозяин то и дело «бушевал», упрекая своих подручных в мети и нерадивости.
Ваня работал изо всех сил. К концу четвертого года «проворной жизни» он заметил, что глаза его начали болеть, веки припухали, а в голове то и дело слышался раздражающий несмолкаемый шум. Вначале он думал, что это от угара, — иногда чуть ли не вся семья хозяина сильно угорала, так как лавочник сам следил за теплом и закрывал вьюшки, когда в печке еще мелькали синие огни. Но боль не прекращалась, и Ваня с трудом мог смотреть на яркий свет. Когда вечером он робко сказал об этом хозяину, тот пообещал его как следует «отчехвостить за выдумки».
