Сергей Заплавный - Запев
Нетрудно было догадаться, что у Филимона на сочельник свои планы.
— Ну что же, — не стал спорить Петр. — Отдыхать и верно надо. Так что встретимся в четверг, двадцать второго декабря.
Старик Петров удивился: зачем четверг, если пятница к субботе ближе? Петр отшутился: грешно занимать бабий день, пятницу. На самом деле ему не хотелось брать обязательства на день собственного рождения.
В конце концов договорились на четверг. Правда, Петр ожидал, что в табельный день тверяки не смогут собраться в полном составе. Работа есть работа, от нее не отмахнешься. Но они собрались, еще и новых слушателей привели: двух ткачей с нижнего этажа и молоденькую прядильщицу Антонину Никитину.
Антонина, принаряженная в плисовую жакетку, возилась с Веркиным малышом: сунет ему в цепкие ладошки пальцы и разводит в стороны. Тот сопит, упирается, гримасничает от усердия. А ей и радость. Раскраснелась. Из-под гребня высыпалась русая прядка. Волосы у Антонины пушистые, не примазанные, светятся вокруг головы. Глаза небольшие, светлые. Ничего особепного в них нет, разве что глядят хорошо, спокойно, будто издали. На губах полуулыбка, такая же спокойная, светлая, как она сама.
Петр невольно залюбовался девушкой. Не каждая женщина с ребенком олицетворяет материнство. Ту же; Верку взять: грубовата, затыркана, нет в ней такой вот теплоты, упоенности новой жизнью. А если и есть, то закрыто от постороннего взгляда, не соединяется с тем, как она говорит, что делает.
Впрочем, Верка намного старше. Кто знает, какой она была, когда ее звали Верой, лет десять назад… Если ничего не изменится в судьбе Антонины, и она погаснет. И она станет Тонькой. От слова «тонуть»…
Сколько обреченных видел Петр за свою недлинную пока жизнь! Сколько больных, увечных, попранных… Но обреченность материнства, но страдания детей — невыносимей всего.
На столе лежали последние номера «Петербургской газеты».
Заметив вопросительный взгляд Петра, старик Петров объяснил:
— Это мой меньшой прибазарил. Читать, говорит, буду, развиваться.
— Хорошее дело, — кивнул Петр, невольно вспомнив, как сам учил алфавит по «Истории цивилизации». — Развиваться по всему можно. Даже по «Петербургской газете». Ну-ка, поглядим…
На глаза попались святцы. В номере от двадцать второго декабря 1894 года значились святая великомученица Анастасия, а с нею вместе Христогон, Феодотия, Евод, Евтихиан; праздновалось тезоименитство Ея Императорского Высочества Великой княгини Анастасии Михайловны герцогини Мекленбург-Шверинской.
На Петра повеяло тюремным холодком тевтонских земель, властвующих ныне на Руси. Он даже плечами передернул. Чтобы отвлечься, пробежал глазами меню на святой день.
— А что, товарищи, — обратился он вдруг к собравшимся, — поправился вам бифштекс по-гамбургски?
— Што? По какому гамбургски? — заудивлялись все.
— Ну как же. — Петр разгладил газетный лист. — Тут авторитетно написано, что сегодня положено есть каждому из нас. На первое — суп с фрикадельками. На второе — баклажаны фаршированные. Далее бифштекс по-гамбургски. Проще говоря, жареный кусок говядины с помидорами и картошкой. В немецком городе Гамбурге его жарят на особых решетках с разными приправами… И наконец — крем шоколадный.
— Вот здорово! — сглотнул слюпу Петров-младший. — Хоть бы разок попробовать!
— Чего захотел, — насмешливо пресек его мальчишеский восторг краснощекий Григорий. — На первое, на второе, на четвертое… Сказки это, голубь, вредные сказки! Чем такое писать, спросили бы мою Верку, когда сыто — не то что сладко! — едено.
— Ясное дело, брехня, — поддержал его один из ткачей. — Они, может, и лопают шыколат, да зато на их бога нету!
— Как же, — не согласился Петр. — Шоколад лопают не только баре, но и отцы церкви тоже. Это ими утвержденный календарь. А печатают они его в уверенности, что простой люд неграмотен, газет не читает, тем более таких. А если и читает, то с благоговением и покорностью, с верой, что так и следует быть. Ведь народ грешен. Тот, кто живет в нищете и бесправии, всегда грешен. Кто ж грешников за божий стол посадит?
— Не-е, так нельзя! Не по-божески, — обиделся за отцов церкви один из ткачей. — Зачем насмешничать?
— Какой святоша! — осклабился Григорий. — Нашел идолов! Псы господские, только в рясах… Они нас почитают? Ха!
— И среди священнослужителей разные люди есть, — остановил ого Петр. — Иные действительно стремятся облегчить муки народные…
— Вот! — обрадовался ткач.
— …как, например, первохристиане, далекие их предшественники, — продолжал Петр. — Чем памятны первые христиане? Тем, что мечтали о построении божьего царства. Божьего — значит справедливого. Темные, невежественные люди, верящие в сверхъестественные силы, в загробную жизнь, рабы, крестьяне, ремесленники, — они, несмотря ни на что, выдвинули замечательный лозунг: «Кто не желает работать, тот да не ест». Неудивительно, что лозунг этот не понравился стоящим у власти. Деньгами, принуждением они раскололи демократические общины первохристиан. Одних приблизили к себе, сделали духовными отцами, или, как сказал Григорий, господскими псами. Возвысили, чтобы держать с их помощью в повиновении народ. Так возникла церковь — в борьбе за власть не только духовную, но и гражданскую, и экономическую. И уже она объявляла еретиками всех, не согласных с подобными порядками. Еретиков пытали, сжигали на кострах, преследовали. Во все времена и во всех государствах. Но исчезнув в одном месте, они появлялись в другом. И сегодня в нашей церкви есть еретики, пусть мало, но все же. А потому у нас речь должна идти не столько о конкретных людях духовного сана, сколько о церкви вообще, о ее руководстве, о ее нормах…
На мгновение Петр встретился взглядом с Антониной. И такое напряженное внимание было в ее глазах, такая вера, что ему сделалось легко и радостно.
— Мечта о всеобщей справедливости неистребима, — обращаясь к ней, заговорил он вновь. — Плохо, когда мечта эта опирается не на знания законов человеческого развития, а на слепое послушание. Вспомним еще одну мудреную библейскую заповедь: «Зажженную свечу ставят не под спудом, а в подсвечник, чтобы светила всем». Почему же мы с вами принуждены разговаривать о своей жизни подспудно, тайком?
— Так, так. Истинно так, — закивал Петров-старший. — Видать, сообразили, кому положено, што огонь в бумагу не завернешь…
И завязался у них разговор о церкви — трудный разговор. Петр чувствовал, как ново все, что он говорит, для собравшихся, особенно для ткачей, для раскрасневшейся от ученического внимания прядильщицы.
