Николай Попель - В тяжкую пору
Разведки дивизии уже вышли в намеченный ранее район сосредоточения, находившийся в 25 километрах восточнее Львова. Главные силы находились примерно на рубеже Николаев - Меденица.
Решили так: Рябышев нагоняет одну дивизию, Оксен - другую, я - третью. Передовой отряд дивизии, которую должен был повернуть я, подходил ко Львову.
- В восемнадцать часов встретимся в Яворове на КП стрелкового корпуса, распорядился Дмитрий Иванович. - Кто приедет раньше, ждет другого, никуда не уходит. В этой колготе недолго и потерять друг друга.
Через час на окраине Львова я встретил полковника Герасимова и полкового комиссара Лисичкина. Когда изложил приказ комкора, Герасимов совсем не по-военному сдвинул на нос фуражку, почесал затылок:
- Война...
Лисичкин, как всегда, деловито записал что-то в блокнот.
Незадолго до войны был отменен институт комиссаров. Вчерашние комиссары стали заместителями по политической части.
Новые взаимоотношения не всегда налаживались гладко. Некоторые политработники никак не могли примириться с утратой комиссарских нрав. У иных командиров закружилась голова от полноты "неограниченной" власти. Нам с Рябышевым не раз приходилось ставить на место комиссаривших политработников и зарывающихся единоначальников. Но чаще всего сама служба помогала сработаться.
Для способного, но еще не обстрелянного Герасимова орденоносец (в те-то времена!) Лисичкин был непререкаемым авторитетом. Лисичкин отлично знал технику, не хуже любого командира водил танк. И сейчас, получив новый приказ, Герасимов кивнул на заместителя.
- Мы с Емельяном Алексеевичем обмозгуем и дадим команду.
Лисичкин, заглядывая в блокнот, доложил о митингах, проведенных сегодня утром, о выступлениях красноармейцев и командиров.
- Как с питанием?
- Полки завтракали на рассвете. Недавно обедали.
Но в аккуратном блокнотике Лисичкина были цифры, заставившие меня вздрогнуть: цифры потерь от бомбежки. Не участвовавшая в боях дивизия уже насчитывала десятки убитых и раненых. Многие танки и автомашины вышли из строя...
Прямо из Львова я поехал в Яворов. Рассчитывал, что прибуду туда раньше Рябышева, толком узнаю обстановку, быть может, наконец, раздобуду газеты для дивизий. Во Львове я тоже хлопотал о газетах, но безрезультатно: гражданская почта не давала - мы уже оторвались от своих почтовых отделений, а полевая еще не развернута.
Сегодняшняя дорога отличается от вчерашней. И не к лучшему. Это уже дорога отступления. Пока не общего, не определенного, но все же отступления. Среди машин с ранеными - грузовики, везущие какое-то имущество. Неясно - личное или казенное. В сторону Львова прошли машины с полукруглыми металлическими формами полевой хлебопекарни, два "зиса" с сейфами. Весь кузов полуторки занимает высоченный черного дерева буфет. Неуклюже переваливается пузатый коричневый автобус с разбитым ветровым стеклом и часто глохнущим мотором. В автобусе испуганные ребячьи лица. Мальчуган обеими руками обнял завернутую в вафельное полотенце кошку.
Раненые не только на машинах. Они бредут вдоль шоссе, опираясь на палки, поддерживая здоровой рукой поврежденную. У иных вместо пилоток - белые шапочки из бинта. Одни упрямо "голосуют", пытаясь остановить каждую машину. Другие, наоборот, предпочитают идти пешком.
Попадаются бойцы, у которых не заметишь признаков ранения. Возможно, повязки под одеждой, а может быть... Ловлю себя на недобрых подозрениях.
У переезда железной дороги - пробка. С севера, из лесу, на галопе выскакивают артиллерийские упряжки без пушек. Постромки обрублены. Красноармейцы верхом.
Когда-то, давным-давно, в двадцатом, вероятно, году, я видел такое. Батарейцы удирали, обрубив постромки, бросив пушки...
Мы с Балыковым выскакиваем из машины.
- Какой части, откуда?
Тот, что сидит впереди, без ремня, без пилотки, натягивает Узду:
- А вы пойдите туда, хлебните, будете знать - кто и откуда!
Балыков расстегивает кобуру. Это заставляет сбавить тон.
- Товарищ комиссар, всех танками передавило. Мы одни остались. Хоть верьте - хоть не верьте - у него танков тыщи. Что тут сорокапятимиллиметровой сделаешь... Надо к старой границе тикать...
Приказываю спешиться.
- Почему без ремня? Где пилотка?
Красноармеец, не отвечая, машинально гладит рукой тяжело вздымающиеся бока лошади.
Проходящему мимо лейтенанту с двумя бойцами приказываю доставить артиллеристов коменданту.
Я не успеваю сесть в машину. Из дома напротив переезда, не различая дороги, едва не угодив под грузовик, бежит полковник Фотченко.
- Кириллыч, дорогой!
Мы так взволнованы встречей, что не можем начать разговор. Петя пытается знакомить меня с обстановкой и сразу же перебивает себя:
- Я из окна Михаил Михалыча твоего приметил... Может, зайдешь ко мне в штаб? Нет? Ладно, давай хоть здесь присядем в тенечек.
Мы зашли в сад, легли на траву, расстегнули воротники, сняли фуражки. С радостью смотрю на Фотченко. Что-то чуть непривычное в его лице. Не подозревал, что у блондина Пети густая черная щетина на щеках. Он брился ежедневно, а сегодня, видно, не успел.
- Трудно, ох, до чего трудно! Нет бронебойных снарядов, мало противотанковой артиллерии, а у Гитлера и того и другого хватает, навез. Я ведь с ним, сукиным сыном, знаком. Подготовился он крепенько, всерьез. Учел Каса дель Кампо. Там две машины против одной республиканской пускал - не получалось. Так здесь, проститутка усатая, по четыре бросил. И все равно не получится! Если бы ты видел, как мои орлы дерутся... Снаряды кончатся - на таран идут...
Тот же Петя Фотченко - кипящий, страстный, увлекающийся. Смотрю на него и восхищаюсь - ничего природа не пожалела для этого человека: ни красоты, ни ума, ни отваги, ни обаяния. Как можно не любить комдива Фотченко! Красноармейцы рассказывают легенды о его подвигах в Испании и Финляндии. У Фотченко уже четыре ордена. Командиры на лету ловят каждое его слово. Начальство на совещаниях ставит в пример. Даже самый придирчивый народ командирские жены - неизменно одобряют полковника. Но это не дешевая популярность, не плоды легкого заигрывания.
Фотченко предан армейской службе. А быть преданным наполовину он не умеет. Я удивился, когда однажды узнал, что у Фотченко чуть ли не лучшее в округе подсобное хозяйство, и при встрече спросил:
- Откуда у тебя такие усадебные дарования? Он пожал плечами:
- Во-первых, не у меня, а у хозяйственников. Во-вторых, это же людям нужно.
Фотченко удивительно понимал и чувствовал все, что нужно людям. Не по обязанности, а по внутренней потребности.
Он любил направлять своих командиров на курсы, в академии. Переписывался с каждым, а на праздники слал посылки - подсобное хозяйство и здесь помогало.
