Юрий Комарницкий - Старший камеры № 75
— Часть вторая, дали ни много ни мало — три года, — ухмыльнулся и подумал: «Как это много — три года, вырванных из человеческой жизни»!
— Короче говоря, моя кликуха — Наркоша. Я из города Балхаша… Первый срок сидел в Петропавловске, теперь пойду на усиленный в Усть-Каменогорск, — сказал он.
Я назвал ему свою кличку и объяснил, что я был в этой камере старшим и что камеру расформировали по такой-то причине.
Как я и думал, услышав, что я — старший камеры, он насторожился и наполовину замкнулся. Старшим не доверяли, и это было вполне закономерно. Большинство из старших систематически доносили администрации обо всем, что делалось в камере, и жестоко за это расплачивались. Я быстро уяснил, что методы борьбы с негативными явлениями внутри камерного мира должны базироваться на честности между друг другом. Борьба должна носить сугубо внутрикамерный характер, не выноситься на суд администрации, где наказывались в основном невиновные. Через 20–30 минут в камеру вошел новый заключенный. Он тоже сидел вторично. С Наркошей они были знакомы. Новенький решил перед товарищем порисоваться своей приверженностью к уголовному миру и его традициям.
— Старшак? — бросил он в мою сторону. Наркоша ответил:
— Старшак.
Он подошел к моей наре и неожиданно бросил свой мешок мне на колени.
— Давай, дергай с этой нары, я на нее упаду!
Такого поворота событий я не ожидал. Наглый подросток меня в прямом смысле слова взбесил. Я согнул в колене ногу, толчком сбросил на пол его мешок.
— Ты рожа!.. Что, ворина, ох…й? — отрезал я на блатном жаргоне, завершая фразу матом. — Полегче на поворотах, а то сейчас возьму трамвай, получишь по башке!
Такого отпора он не ожидал. Глаза забегали, сразу было понятно, что он лихорадочно ищет выход из создавшегося положения. Как я и ожидал, выход им был тут же найден.
— Он чё, путевый? — указав на меня, обратился вновь прибывший к Наркоше.
— Путевый… Торчит тут уже пять месяцев. Я про него в других хатах слыхал, — неожиданно для меня сказал приятную новость Наркоша.
— Ладно, упаду на эту нару, — как бы сделал мне одолжение.
— Пока никого нет, нужно место хорошее забить, — словно ни в чем не бывало подмигнул мне.
Итак, свой авторитет на первых порах я поддержал. Камеру заполняли 16—17-летние парни, уже умудренные жизнью в тюрьме и в колонии. Они по-хозяйски занимали места. Во избежание впоследствии инцидентов, я в компании нескольких так называемых путевых отбирал и распределял по статьям свободные места. Путевых определить было нетрудно. И я, и вновь прибывшие их знали заочно. Что касается распределения мест, места на нарах получали все, кроме сидевших за изнасилование, извращения и уже где-то приобретших репутацию отверженных.
Через некоторое время наша камера вновь превратилась в трюм рабовладельческой каравеллы. Вместо десяти человек нас опять было тридцать три. На полу сидели и лежали. Из-за ужасной тесноты «закон» нарушался. Места под нарами, предназначенные только для педерастов, занимались заключенными всех статей.
Под предлогом того, что я пишу кассационные жалобы, я незаметно писал краткие рассказы, заметки, стихи. Считали, что я завел песенник, переписываю стихи и песни. Здесь многие ребята клеили книжечки, рисовали на платках и майках цветной пастой всевозможные рисунки. Чтобы рисунки сохранились, делался солевой раствор и на ночь ткань оставляли в солевой жидкости. На следующий день ткань споласкивалась в воде и таким образом рисунок закреплялся. Все это разрешалось и поощрялось, чтобы отвлечь детей от действительности.
Иногда в тюрьму приезжали следователи, и тогда того или иного подростка уводили на беседу к следователю. Порою после таких бесед подростки рассказывали вещи, несовместимые с понятиями «справедливый», «гуманный», «неподкупный».
— Ну что там новенького, расскажи Соловей? — поинтересовался я. Подросток явно чем-то маялся, вздыхал, беспрерывно курил. В его несложившемся характере происходили ломки, бури, в такой момент сделать ложный поступок ничего не стоит. Я это понимал.
— Тебе скажешь, Карабин, а ты не поверишь, подумаешь, что сп….л, — выматерился только что возвратившийся с «дружес кой» беседы
заключенный Потап Максимов по кличке Соловей.
— Ладно, ложись рядом и рассказывай. Только чтоб никто не слышал.
Он прилег рядом. Я услышал очередную историю:
— Ну этот козел, следователь Малдабаев, мне говорит: «У тебя, Максимов, бандитизм, кошелек у гражданки Сологуб забрал. Так? При поимке у тебя нашли нож, а это уже вооруженный бандитизм. За него ты по статье получишь до 15 лет», — Соловей облизал губы, перевел дух, продолжил: — Короче, следователь базарит: «На мне, Максимов, висит три нераскрытых преступления — обворованные магазины. Тебе все равно сидеть, возьми их на себя. А эти магазины у тебя на срок не потянут за давностью совершения преступления».
Теперь уже сухие губы облизал я. Все оказалось проще пареной репы: следователь «раскрывает» преступление, про двигается по службе, а забитый, с необсохшим молоком на губах подросток получает 15 лет, идет отбывать наказание в колонию для малолетних преступников, амнистии не подлежит, а затем уходит в колонию для взрослых, где досиживает 13–14 лет. Да!..
Годами чужой жизни у нас любят разбрасываться, словно это не годы, а прохудившиеся домашние тапочки. «Три года можно просидеть на тюремном унитазе» — гласит камерная поговорка. Но я уверен, зародилась она не в камере, а там, в кабинете следователя, который, не испытав мучений и ужаса затравленных, щедрою рукой раздает года и комбинирует по «договоренности» Уголовный кодекс.
Кто по воле рока бывал в местах лишения свободы, знает: одним из самых мучительных и в то же время сладостных чувств для человека, лишенного свободы, является сон. Когда погружаешься в омут сна, получаешь возможность забыться, увидеть себя счастливым и свободным. Но пробуждение ужасно… Оно убивает мысль, чувства и плоть. Открываешь глаза, и вновь перед глазами серые стены камеры, тусклый свет светящейся круглосуточно лампочки. Легкие заполняет спертый, переполненный миазмами воздух. Не верится, что где-то там, за серыми казематами, цветет степь, поют птицы, бродят не ощущающие своего счастья люди. Вспоминаю два навязчивых желания, сопутствующих мне за все время пребывания в неволе. Первое из них — это мечта уйти в широкую бескрайнюю степь. Идти долго-долго, просто так, навстречу солнцу днем и звездному горизонту — ночью. Второе желание не столь поэтично. Оно сводилось к возможности войти в дешевое кафе, сесть в уголке, заказать обыкновенную пищу, насладиться спокойствием, пищей, созерцанием свободного выхода. Читатель, возможно, усмотрит в подобных желаниях банальность, но могу вас заверить: случись возможность исполнить это в тех условиях — и человек на вершине счастья.
