Петер Энглунд - Первая мировая война в 211 эпизодах
такой хрупкий, исхудавший, съежившийся, что напоминал скорее ребенка, чем взрослого мужчину. Его застывшее лицо было бледно-серым, никогда прежде я не видела такого странного цвета лица, а щеки провалились, образовав две впадины.
На веках лежали кусочки сахара, прикрывая глаза. Ей стало не по себе, ее испугало не столько безжизненное тело, сколько тишина, молчание. И она подумала: “Смерть — это что-то ужасающе неподвижное, молчаливое, отдаленное”. Произнеся краткую молитву над усопшим, она быстро вышла вон.
12.Пятница, и сентября 1914 года
Лаура де Турчинович бежит из Сувалок
Светает. Улочки, пролегающие между низенькими, угловатыми домами Сувалок, пустынны. Может, это ложная тревога? Многие питают безумную надежду, готовы обманывать сами себя, повторяя: “только не здесь”, “все пройдет” или “нас это не касается”. Может быть, постоянно циркулирующие слухи и есть следствие всех этих иллюзий? В последние недели люди толковали о том, что Кёнигсберг пал и что русская армия приближается к Берлину.
Как обычно, никто при этом не знает, что на самом деле происходит на фронте.
Длинные колонны конных подвод проходят через город. Марширует подкрепление. Временами над городом кружит аэроплан, роняя бомбы или пропагандистские листовки. Иногда бредут цепочки немецких военнопленных, одетых в серое. За последние дни движение только усилилось. А вчера появились первые признаки того, что дело неладно. Сперва — толпы крестьян из маленьких деревенек на границе с Восточной Пруссией: “Мужчины, женщины, дети, собаки, коровы, свиньи, лошади и повозки — все смешалось в гигантском потоке”. Потом — новые, режущие слух звуки: ружейный огонь, где-то вдали. Кто-то предположил, что это казаки ловят офицера-изменника. Почему бы нет.
Ночь прошла спокойно. Беженцы из приграничных деревень потянулись дальше.
Из окон с задней стороны дома открывался прекрасный вид на ровную долину вокруг города и на большую дорогу, ведущую в Восточную Пруссию. Около шести часов утра Лаура увидела множество подвод с ранеными. Эти раненые рассказали, что враг прорвал линию фронта. Русская армия отступает. Что же делать? Бежать из Сувалок или остаться?
Одиннадцать часов дня. Лаура в растерянности и замешательстве. Она чувствует себя брошенной и одинокой. Муж Станислав находится сейчас в Варшаве, по делам службы. Она обращается за советом к разным высокопоставленным чинам. Пытается телеграфировать, но линия не работает. Наконец она решается: вечером надо покинуть город.
Время обедать. Она садится за стол вместе с детьми.
Какой прелестный вид: изысканная обстановка старинной комнаты, большие окна, мягкие тона ковров, стол, сервированный серебром и стеклом.
Потом все происходит очень быстро. Сперва слышны выстрелы, очень громкие, просто оглушающие. Затем раздается грохот артиллерийских залпов. Через секунду раздается звон столового фарфора. Прислуга, готовясь разливать суп, от испуга роняет поднос, и суповая миска разбивается. На мгновение все замирают. Потом девочка начинает плакать.
Наступает хаос. Лаура только успевает отдавать распоряжения направо и налево. Через четверть часа они должны покинуть дом. Гувернантка берет на себя детей. Сама Лаура упаковывает ценные вещи: золотые монеты, бумажные банкноты в рублях, шкатулку с драгоценностями. Грохот сражения нарастает. Все мечутся по дому, кто куда, что-то рвут, срывают, кричат. Лаура вдруг замечает, что сама бегает с шелковыми чулками в руке, размахивая ими, словно флагом.
Они грузят вещи на две крестьянские телеги. На улицах города тоже царит хаос. Лаура видит военный транспорт. Видит русских солдат с оружием наперевес. Видит, как люди кричат, толкаются, спорят. Видит старуху, которая тащит на голове маленькую кроватку, тогда как другой человек волочит за собой самовар, подскакивающий на булыжной мостовой. “Повсюду царит хаос: наверное, даже первобытные люди не удирали с такой скоростью; все правила приличия позабыты, будто бы их и не было”.
И вот они пускаются в путь, “в людском водовороте, кругом бегущие люди, нагруженные добром, словно вьючные животные; устав, они сбрасывают часть груза и движутся дальше”. Лаура с детьми и прислугой едут на одной телеге, багаж — в другой. Она оборачивается на свой дом. Знакомый ей пастор призывает их уезжать и благословляет вдогонку, осеняя крестным знамением.
Они направляются к вокзалу. По дороге Лаура встречает старого друга семьи. Он взбирается на вторую телегу. Сбрасывает с нее слугу. А потом поворачивает телегу и уезжает, прихватив весь их багаж с собой. На чемоданах стоит собачка детей, белый шпиц Даш, и громко лает. Телега с собакой исчезают в потоке охваченных паникой людей.
Стоит прекрасный осенний день.
13.Воскресенье, 20 сентября 1914 года[23]
Павел фон Герих осматривает дворец в Руднике
Когда они прибыли в дворцовый парк, уже стемнело. Но их ожидания оправдались, ведь им была обещана экскурсия по необычайно красивому дворцу. Парк тоже оказался великолепным, старинным, ухоженным. Фон Герих увидел дворцовую капеллу. Множество оранжерей. Несколько больших прудов, поблескивающих в лучах заката, по водной глади которых скользили лебеди. Зубчатые башни и балюстрады. Офицеры поскакали прямиком к дворцу, спешились.
Настроение у всех было отличное.
Отчасти они радовались тому, что оказались за линией фронта, в резерве, и могли передохнуть. Впервые с тех пор, как они покинули Петербург, они наконец-то выспались, упав в походные постели, которые везли в обозе, но до сего времени так и не распаковывали. Дни проходили теперь за сном, едой, игрой в карты, учениями, музыкой, играми.
Но главное — они испытали настоящее облегчение. На этом участке Восточного фронта все складывалось вполне благополучно для них. Австро-венгерская армия продолжала отступать, и не далее как вчера пришла новость о том, что еще 30 тысяч вражеских солдат сдались в плен. Полк находился в австрийской части Галиции. К тому же фон Герих имел личные причины испытывать облегчение: три недели назад он получил боевое крещение, в бою за село к югу от Люблина. Нельзя сказать, чтобы его роте сильно досталось: едва они начали наступать — во главе с фон Герихом, курившим трубку, — как получили приказ вернуться и тотчас же ретировались. Но испытание он выдержал, это главное. И даже потом, когда на поле, заросшем люпинами, его отбросило взрывом тяжелого снаряда из мортиры, он не испугался. Это переживание, как и последующая удача в боях, упрочили в нем чувство не то чтобы неуязвимости, но некоей избранности. Он больше не волновался: “Господа военные корреспонденты и прочие рассказчики достаточно расписали все ужасы войны, но на самом-то деле мы ощущали гордость за то, что мы настоящие мужчины и не боимся смотреть смерти в лицо”.
