Иван Дроздов - Унесенные водкой. О пьянстве русских писателей
Про себя думает: «Жидкий народец, эти молодые литераторы».
Много позже Андрей Блинов, заведовавший в «Профиздате» прозой, попросил меня написать послесловие к новому роману Михаила Бубеннова «Стремнина». Я написал, и, когда вышел роман. Бубеннов позвонил мне, сказал: «Так тепло и хорошо обо мне еще никто не писал». Пригласил нас с женой в гости. Так, через много лет после его беседы с нами в «Сталинском соколе». мы снова с ним встретились. Пришли к Бубенновым на квартиру в Лаврушинский переулок, в дом, что стоит напротив Третьяковской галереи. В нем живут многие наши выдающиеся литераторы. Квартиру Бубеннову подарил Сталин, — в своих биографических записках «Последний Иван» я, кажется, описал, как это произошло. Квартира большая, по длинному и широкому коридору можно кататься на велосипеде, в кухне могут разместиться диван, шкафы и многое другое. Показывая ее нам, супруга Михаила Семеновича, Валентина Ивановна, заметила, что я изумленно разглядываю стену с многочисленными полками, на которых рядами стоят никелированные, хромированные предметы. Сказала:
— Ах, это Михаил Семенович… Он ходит по хозяйственным магазинам и покупает все, что блестит и крутится.
Я вспомнил рассказы о его гонорарах… «Белая береза» переводилась на многие языки, издавалась несчетно раз — у нас, в стране, и за границей.
Михаил Семенович принимал нас в своем кабинете. Мебель тут была старая, массивная, на полу лежал ковер во всю комнату. Бубеннов писал свой последний труд — воспоминания сибирских лет жизни. Писал он медленно, трудно, очень не любил рыхлого, скороспелого письма. Да, его роман о войне и романы о жизни пятидесятых, шестидесятых годов — «Орлиная степь» и «Стремнина» — написаны языком поэтичным, высокохудожественным. О нем молчала пресса, он не ходил ни на какие собрания, — как истинный талант и самобытный человек «сидел в потемках». «Желтые» газеты его ненавидели, литературные вожди о нем забыли, — лишь бы сидел этот сибирский медведь в своей берлоге и их не тревожил.
В разговоре я пытался выяснить его отношение к современной литературе, к отдельным авторам. Судил он строго, наотмашь.
— Нынче в ходу не писатели, а литературные генералы. Если конкретно о ком — скажет:
— Сырье выдает, не работает над словом.
Тогда много говорили о Шевцове, авторе знаменитой «Тли». О нем сказал:
— Жалко мужика, темы забирает серьезные, а язык рыхлый.
Зная, что Шевцов мой товарищ, спросил:
— Сколько он работает над романом?
— Полтора-два года.
— Ну, вот. А мне роман едва в пять-семь лет дается. Я многие страницы по четыре раза переписываю, а когда весь роман сложу, еще раза три его переделаю.
Может быть, потому за долгую свою литературную жизнь он написал всего лишь три романа. Впрочем, злую роль сыграла тут и водка. Много он выпил ее на своем веку. А на этот раз хотя и выставил на стол спиртное, но сам не пил. Что-то у него болело.
Мы потом и еще встречались, а однажды мне позвонила Валентина Ивановна, с плачем рассказала:
— Михаил Семенович в больнице, ему сделали операцию. но лучше не стало; он лежит, отвернувшись к стене, не пьет, не ест и ко мне не поворачивается.
Как раз в это время у меня гостили Федор Григорьевич Углов и его жена Эмилия Викторовна. Я попросил Углова посетить Бубеннова, посмотреть, как там его лечат.
Михаил Семенович лежал в особо привилегированной больнице на улице Грановского, где лечат министров и прочих тузов. Мы едва к нему прошли, — Федор Григорьевич себя не назвал, иначе бы все всполошились.
В палате Бубеннов лежал отдельной, в углу стоял цветной телевизор, у койки — телефон. Умирали тут с удобствами. Больной на наш зов не откликался. Федор Григорьевич повернул его к себе, спросил, что болит у него, как он себя чувствует. Бубен-нов отрешенно и почти бессмысленно смотрел то на него, то на меня. Я сказал:
— Это Углов, хирург из Ленинграда, академик.
Михаил Семенович оживился, показал на послеоперационный шов на животе, сказал:
— Болит.
Федор Григорьевич осмотрел шов, пригласил лечащего врача. Пришел хирург — молодой, с печатью тревоги на лице.
— Вы делали операцию?
— Да, Федор Григорьевич. Операция проходила сложно, я делал анастемоз. Видно, плохо приживается.
— Больной имел лишний вес?
— Да. И значительный.
— А почему же после операции не наладили бандаж, широкий ремень? Складки живота тянули шов, и операционное поле воспалилось.
Не заметили, как возле нас появился главный врач больницы. Это был сравнительно молодой человек в светло-желтом шелковом халате. Ему доложили, что больного осматривает академик Углов, и он был страшно недоволен.
Представился Углову, согласился с ним:
— Да, Федор Григорьевич, вы правы. В этом случае нужен бандаж. Сам не проследил, и вот, пожалуйста, осложнение.
Федор Григорьевич дал необходимые рекомендации, подбодрил Бубеннова. и мы ушли. Валентина Ивановна потом мне звонила, просила благодарить Углова. Михаил Семенович поправлялся.
Он выписался и жил после этого еще лет десять. Умер он от другой болезни, — но и болезни кишечно-желудочного тракта, и новая болезнь были следствием его длительного пьянства. Не пей он вина, жить бы да жить этому сибирскому богатырю, и, конечно же, написал бы он во много раз больше.
Другой писатель, которого я близко знал, — Камбулов Николай Иванович. С ним мы вскоре после войны начинали работать в газете военно-воздушных сил «Сталинский сокол». Некоторое время я работал в его отделе, был его подчиненным, — работалось с ним в удовольствие. Он был всегда ровен, никогда и никому не показывал дурного настроения. Но главное: Николай Иванович писал рассказы, и они чем-то напоминали шолоховские. Камбулов тоже был с Дона, и язык его героев, быт и нравы несли аромат казацкой жизни, и я очень гордился тем. что работаю под началом писателя. Все прочили ему завидную судьбу в литературе. Между тем, из газетчиков нашего времени редко выходили писатели. У иного и был талант, но если журналист долго задерживался в газете и не писал для нее очерков. рассказов, а поставлял шаблонные статьи и заметки, то очень скоро газетно-брошюрный стиль, выработанный революционерами. которые сплошь были не русскими, не знавшими, не понимавшими всех оттенков русского языка, — этот подсушенный. воробьино-сорочий гвалт, который был до совершенства доведен Лениным и выдававшийся нам за образец современного русского языка, въедался в каждую клетку мозга и для большинства газетчиков становился единственным инструментом выражения.
С этим языком выходили на литературную арену иные «смельчаки» и становились писателями. Чаковский, Гранин, Катаев, Симонов… «Желтая пресса поднимала на щит их имена, литературные вожди — они сплошь из них же! — забрасывали их лауреатскими медалями, — и вселенская шумиха порождала массовый гипноз, люди раскупали их книги, читали, читали, но… не находили в них ничего значительного, и они, эти авторы, валились в бездонный колодец забвения, едва прекращался шум об их книгах.
