Шарль Митчи - Тамбов. Хроника плена. Воспоминания
Мы только что проехали Польшу и въезжаем на вокзал Львова, города, который до 1918 года принадлежал Австрии и назывался Лембергом, а потом — между двумя войнами — был польским. Теперь это часть Украины. Это была огромная сортировочная станция и центр обработки солдат от вшей — не нас, а солдат вермахта, покидающих Россию и едущих в отпуск в Германию. После Львова печальная реальность войны всё время напоминает о себе. По обе стороны железнодорожного пути валяются обломки вагонов и паровозы, одни — уже заржавевшие, другие — ещё сверкающие, свидетельства активной деятельности партизан, которых здесь, кажется, много. Восхищаясь этими диверсиями русских патриотов, мы чувствуем зарождающуюся тревогу. Не взлетим ли и мы на воздух с минуты на минуту? Несомненно, поезд на ночь останавливается на больших станциях именно по этой причине.
В Новограде-Волынском
После Бродов, Дубно, Ровно наш поезд останавливается почти в чистом поле, на маленькой станции, окружённой красивыми, хотя и крытыми соломой домиками. Мы слышим голоса, разговоры, тон которых так отличается от того, что мы слышали последние три недели! Больше нет прусских крикунов! Говорят почти по-эльзасски! Приказ выгрузить оружие и багаж и собраться на платформе. Сегодня И июля. Два дня льёт как из ведра. Мы приехали в пункт назначения, но так и не знаем названия места.
Still gestanden!.. ohne Tritt… marsch! (Смирно!.. He в ногу… марш!) Мы с трудом идём по немощёной дороге, превратившейся в трясину. Наши ноги вязнут в жидкой грязи, прилипающей к подошвам. Через полчаса мы входим в огромный двор, с четырёх сторон окружённый большими казармами. Нас принимают унтера, которые распределяют прибывших по спальням в соответствии с отделениями и взводами одной и той же роты.
Меня определили в первую роту батальона Reserve-Grenadier- Bataillon п488, к которому мы отныне прикомандированы. В мирное время этот батальон базируется в Баварии, и почти все унтера — баварцы. Но есть и несколько австрийцев, вюртембергцев и, к несчастью… несколько пруссаков! Акцент, который мы слышали на станции, был баварским. Какое облегчение! Я больше не жалел, что попросился добровольцем в Россию. Мы узнали, что мы в Звягеле — немецкое название, а на самом деле в Новограде-Волынском, так город называется по-русски и по-украински. Но это военная тайна! Абсолютно запрещено сообщать это название нашим семьям. Для них наш адрес — Feldpostnummer (полевая почта) 1031 °C, без других указаний.
Звягель (я использую это название, потому что оно короче) тогда был маленьким городом с 50 000 населения. Городским, в нашем понимании этого слова, выглядел только центр, тогда как остальная часть была приспособлена для жизни хуже, чем наши деревни: дома в основном одноэтажные, крытые соломой, улицы немощёные — в дождь они превращались в трясину, в сухое время года их покрывал толстый слой глинистой пыли. Прилично выглядели лишь официальные здания — мэрия и в особенности театр, о котором у меня ещё будет что сказать.
Поскольку мы были ещё новичками и нам были слишком хорошо известны репрессивные методы нацистов, то поначалу мы сохраняли в тайне место нашего пребывания. Время от времени я писал письма по-немецки, чтобы не возбуждать подозрений у цензоров. Несмотря
на очень плотное расписание, особенно в первые недели, я всё-таки до конца ухитрялся каждый день писать своей жене Марте. Чтобы она смогла отметить на карте место, где мы сейчас находимся (большая карта Восточной Европы, утыканная булавками, висела на стене нашей кухни в Сульцерене с июня 1941 года), я писал в начале каждого моего пронумерованного письма большую букву. Сначала N, потом О, потом V и так далее. Через 15 дней она прекрасно всё знала, а через пять месяцев, когда Новоград-Волынский будет взят русскими и когда поток моих писем прекратится, она будет знать, что я, несомненно, смог дезертировать. Но прошло совсем немного времени, и мы уже не предпринимали никаких мер предосторожности. В наших письмах по-французски мы открыто писали о фронте, который неумолимо приближался.
На второй или на третий день всем эльзасцам и лотарингцам батальона, получившим во французской армии чин от сержанта до аспиранта — я был одним из них, приказали собраться во дворе казармы. Офицер объявил нам интересную новость: нас приравняли к немецким Unteroffiziere (сержантам), по крайней мере, формально, но со всеми полагающимися преимуществами. При этом до выхода официального указа мы не имеем права носить соответствующие чину нашивки. Эта непонятная ситуация так и будет продолжаться до самого конца. Вот повезло! На деле мы получили все преимущества Unteroffizier, но никаких обязанностей. Нам не нужно было стоять в карауле, как простым солдатам, поскольку мы считались Unteroffiziere, и в то же время нас не назначали на еженедельные офицерские дежурства, поскольку у нас не было нашивок. Зато мы могли пользоваться всеми выгодами этого положения — правом на проживание в четырёхместных спальнях (а не в тридцати-сорокаместных, как простые солдаты), правом на Bursche — денщика, который убирал и приносил нам еду. Во дворе казармы мы помогали другим унтерам, но сами упражнения не делали. Время от времени мы добровольно участвовали в кое-каких тренировках, которые могли пригодиться нам в будущем, — таких как, например, обращение с ручным или станковым пулемётом. Однако мы были обязаны активно участвовать в учениях на пустыре в окрестностях Звягеля. Мы и не просили большего! Мы учились использовать кусты и передвигаться по земле так, чтобы спрятаться, и изучали топографию окрестностей города — вещи, которые несколькими месяцами позже спасут мне жизнь.
Итак, в дальнейшем я делил спальню на четверых с двумя немецкими сержантами и эльзасцем Андельфингером, учителем начальных классов родом из Вальдигхоффена, работавшим в Хомбурге. Я немного знал его раньше, поскольку мы сталкивались во время футбольных матчей в 1932–1933 годах, он был в команде Нормальной школы[25] Кольмара (он был на два года старше меня), а я играл за Высшую начальную школу Кольмара. Я снова увидел его на Кольмарском вокзале 23 июня во время нашего отъезда и там познакомился с его очаровательной симпатичной женой. Мы быстро стали неразлучными друзьями. Он, как и я, каждый день писал письма жене, и мы часто развлекались тем, что менялись конвертами — он надписывал адрес Марты, а я — его жены.
Наша привилегированная ситуация не отделила нас от наших эльзасских товарищей по роте, которые не проявляли к нам никакой зависти. Мы были согласны друг с другом в главном — необходимости оказывать немцам пассивное сопротивление и постепенно подрывать их дух. Мы, со своей стороны, поддерживали корректные отношения с младшими офицерами, многие из которых были вполне симпатичными. Они, конечно, были немцами, но большинство из них не были гитлеровцами, совсем наоборот. Мы открыто говорили им, что мы думаем о ситуации, что мы по закону и по ощущениям французы. Мы рассказывали им, что немцы сделали в Эльзасе, что нас призвали насильно и что у нас нет никаких сомнений в исходе войны. Мы знакомили их с реальной ситуацией на разных фронтах, зная последние новости от наших друзей и близких, которые слушали передачи лондонского радио и, несмотря на цензуру, передавали их нам в завуалированном виде. С этими офицерами у нас были жаркие споры, но к их чести надо сказать, что никто из них на нас не донёс и даже не угрожал доносом. Напротив, один из них, известный своими пронацистскими настроениями, в приступе гнева схватил фотографию фюрера в рамке, висевшую у него над кроватью, швырнул на землю и растоптал!
