Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 3)
В сравнении с этим блекнет всякий иной выигрыш, как бы велико ни было значение возможности опробования немецкой авиации и танковых частей в боевых условиях. Еще более весомым моментом было впервые продемонстрированное в военной схватке превосходство над всеми соперничавшими политическими системами. В криках возмущения, наполнявших весь цивилизованный мир в связи с обстрелом порта Альмерия или бомбардировкой Герники, сквозил все же и трепет извращенного уважения к нечеловеческой дерзости, с которой здесь был брошен вызов коммунистической угрозе и в конце концов дан ей отпор: это был, в более широкой сфере, старый опыт Гитлера, приобретенный во времена побоищ в залах собраний, который говорил о привлекательной силе воздействия террора на массу.
Уже вскоре стало различимо то направление, в каком война толкала развитие событий: она и здесь демонстрировала давным-давно известные черты. Конечно, верно, что антифашизм создал на полях битв в Испании свою легенду [46], когда расколотые на многочисленные клики и фракции, измотанные внутренними распрями левые сплотились в интербригады словно для того, чтобы дать последний и решительный бой и еще раз показали, что старые мифы еще сохраняют свою силу. Однако тезис о мощи и опасности левых никогда не был чем-то более существенным, нежели легендой, и в качестве легенды он сыграл свою самую серьезную по последствиям роль: сплотил и мобилизовал силы противостоящей стороны.
Их борьба в Испании, несмотря на все срывы, имела прежде всего тот эффект, что так долго державшиеся порознь, медлительно сближавшиеся фашистские державы окончательно сплотились и создали провозглашенную 1 ноября 1936 года Муссолини «ось Берлин-Рим», которая расценивалась ими как новый триумфирующий элемент порядка, вокруг которого в призрачном вихре кружились декадентские демократии и человеконенавистнические террористические системы левого толка: только в этот момент возник международный фашизм с излучающим гипнотическое воздействие центром власти. Одновременно впервые обрисовались и контуры расстановки сил ко второй мировой войне.
Несмотря на все побудительные импульсы извне данный союз возник не без трудностей и попятных движений. Как на итальянской, так и на немецкой стороне имелись значительные возражения против тесного единения. Замечание Бисмарка, что с этой южной страной, в равной степени ненадежной как в роли друга, так и врага, нельзя заниматься политикой, обрело в первую мировую войну статус общепринятой истины, и общественному мнению разъяснить целесообразность союза с Италией было столь же трудно, как и в случае союза с Польшей. Хотя неприязнь не заходила так далеко, как предполагал Муссолини, который сказал в декабре 1934 года немецкому послу в Риме Ульриху фон Хасселю, что, как он чувствует, ни одна война не была бы так популярна в Германии, как война с Италией; но, с другой стороны, в Германии не были склонны верить заверениям Чиано, что фашистская Италия отказалась от мании поиска самых выгодных для нее комбинаций и перестала быть, как утверждало в прошлом одно бранное определение, «шлюхой демократий» [47].
Установлению столь тесных связей способствовала прежде всего личная симпатия, которая возникла у Гитлера и Муссолини друг к другу в период после неудавшейся встречи в Венеции. Несмотря на все различия в частностях – экстравертная подвижность Муссолини, его неосложненная рефлексией трезвость, спонтанность и жизнелюбие находились в явном противоречии с торжественной зажатостью Гитлера – оба были весьма похожи. Воле к власти, жажде величия, раздражительности, хвастливому цинизму и театральности манер одного отвечали родственные черты другого. Муссолини чувствовал себя старшим и с удовольствием, не без покровительственности давал почувствовать известное фашистское первородство в отношении немца. Как бы то ни было, некоторые высокопоставленные национал-социалистические функционеры стали читать Макиавелли. В рабочем кабинете Гитлера в Коричневом доме стоял тяжелый бронзовый бюст итальянского диктатора; в октябре 1936 года, во время визита итальянского министра иностранных дел в Берхтесгаден, он совершил совсем необычный жест почтения, назвав Муссолини «ведущим государственным деятелем мира», «с которым никто даже отдаленно не может сравниться» [48].
Поначалу Муссолини воспринимал явное ухаживание Гитлера не без скептической сдержанности, которая была вызвана не только укоренившимся страхом перед «германизмом», но и тем, что интересы его страны имели противоположную направленность. Хотя он приобрел колониальные владения в Восточной Фрицатвовать во взлете к величию, проявлять динамизм, пробуждать веру, удовлетворять старую «тоску по войне» [49] – были и другие лозунги судьбоносного экстаза. Поэтому, какой бы зловещей ни представлялась ему на удивление мрачная фигура немецкого диктатора, – его смелость, с которой он вопреки всем выкладкам обычного разума ушел из Лиги наций, объявил о введении воинской повинности, все вновь и вновь бросал вызов миру и привел в движение устоявшиеся европейские порядки, мучили Муссолини и импонировали ему тем больше, что это и была собственно «фашистская» политика «встряски», которую демонстрировал миру нескладный гость Венеции. Озабоченный своим реноме, Муссолини стал думать о сближении.
Самое серьезное препятствие Гитлер устранил тактическим маневром: будучи убежденным, что позже между друзьями все можно будет уладить по-хорошему, он внешне уступил в австрийском вопросе. В июле 1936 года он заключил с Веной соглашение, которым прежде всего признавал австрийский суверенитет, клялся в невмешательстве и в обмен на это получил обещание, что «приличным» национал-социалистам не будут мешать занимать ответственные политические посты. Понятно, что Муссолини расценивал договор в высокой степени как личный успех. Тем не менее он все-таки испугался бы идеи более тесных отношений с Германией, если бы как раз в этот момент обстоятельства не изменились в его пользу, что не могло не спутать его представлений. Дело в том, что в июле державы-члены Лиги наций аннулировали свое малоэффективное решение о санкциях против Италии и тем самым выдали Абиссинию завоевавшему ее агрессору, признав собственное бессилие. Одновременно Муссолини мог укрепить уверенность в себе действиями в Испании, где его вмешательство намного превосходило помощь Гитлера и где он выступал в качестве ведущей фашистской силы. Когда Ханс Франк посетил его в сентябре и прежде чем изложить предложение об установлении тесного сотрудничества, передал приглашение Гитлера с самыми лестными заверениями относительно доминирующей позиции Италии в Средиземноморье, Муссолини реагировал все еще с явной сдержанностью; но это было, очевидно, лишь демонстрацией величественной непоколебимости великого деятеля. Ибо месяцем позже он послал в Германию прозондировать обстановку своего зятя, министра иностранных дел графа Чиано. Вскоре после этого приехали Туллио Чианетти, Ренато Риччи, а затем тысяча «авангардистов»[50] и, наконец, в сентябре 1937 года – сам Муссолини. В честь гостя Гитлер устроил прием со всей помпой в стиле Европы Во время их первой встречи Гитлер не только наградил его высшим немецким орденом, но и золотым партийным знаком, который до тех пор носил только он один. В Берлине по эскизам художника-декоратора Бенно фон Арента от Бранденбургских ворот до Вест-Энда была сооружена многокилометровая триумфальная аллея, создававшая впечатляющую кулису происходившего с ее пышными драпировками, гирляндами, искусно связанными полотнищами знамен, дикторскими связками, свастиками и другими эмблемами. На белоснежных пилонах по обе стороны аллеи были установлены символы обоих режимов. На Унтер-ден-Линден стояли сотни колонн, на которых возвышались позолоченные имперские орлы. В ночное время сценарий предусматривал феерии света зелено-бело-красных цветов Италии и знамени со свастикой. Перед торжественным прибытием Муссолини в Берлин Гитлер, сопровождавший его, попрощавшись, пересел на другой спецпоезд и, когда поезд итальянского диктатора достиг границы города, на параллельном пути неожиданно появился поезд Гитлера и последний участок дороги шел вровень с вагоном гостя, а потом почти незаметно опередил его, когда Муссолини прибыл на вокзал Хеэрштрассе, фюрер уже ждал в назначенном месте, протягивая навстречу руку для приветствия. В столицу рейха он въезжал, стоя рядом с Гитлером в открытом лимузине, масштабы и очевидная искренность оказанных ему почестей произвели на него глубокое впечатление. Выезды, парады, банкеты и митинги сменяли друг друга. На полигоне в Мекленбурге ему были продемонстрированы новейшие виды оружия и ударная мощь вермахта, а у Круппа в Эссене потенциал немецкой военной промышленности. Вечером 28 сентября на Майфельд, недалеко от олимпийского стадиона, состоялся «народный митинг ста пятнадцати миллионов», на котором Гитлер льстил гордости своего гостя как государственного деятеля: Муссолини, «один из немногих деятелей времени, – воскликнул он, – которые не служат истории материалом для ее экспериментов, а сами вершат историю». Явно потрясенный впечатлениями блеска и силы, которые обрушились на него в эти дни, дуче в своей произнесенной по-немецки речи противопоставил «поддельным и ложным идолам Женевы и Москвы» «сияющую правду»: завтра Европа будет фашистской. Он не успел закончить речь, как мощная гроза с проливным дождем обрушилась на толпу, которая в панике стала разбегаться, так что дуче неожиданно оказался брошенным. На Майфельд, отмечал Чиано иронически, была «чудесная хореография: много растроганности и масса дождя». Промокшему до нитки Муссолини пришлось возвращаться в Берлин. Но тем не менее визит в Германию он не забыл до конца жизни.
