Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой
Прокофьев очень сердился на Linette за то, что в первое время она приезжала только на субботу и воскресенье. В ожидании Линетт он работает, совершает ежедневные долгие прогулки, восхищаясь живописностью французского пейзажа, в который он влюбился в тот момент, когда впервые оказался во Франции. Он совершенствует свою игру на рояле и не скрывает, что делает это под впечатлением игры Рахманинова. В конце июня Прокофьев познакомился с русскими писателями, Алексеем Толстым, Куприным, Буниным. Он играл им свои сочинения, приводя всех в восторг.
Дом, снятый Прокофьевым, был трёхэтажным, на первом этаже – гостиная и столовая, на втором жила мама, а на третьем был огромный кабинет Прокофьева и маленькая комната для гостей, в которой поселилась Linette. Умная Мария Григорьевна, как пишет Прокофьев, «глазом не моргнула, очевидно, решив не вмешиваться в мои дела, – и нам с Linette очень хорошо наверху. Я жду с нетерпением, когда она, наконец, переедет в Mantes».
31 июля 1920 года.
(…) «Очень приятное событие – это Linette, которая сегодня в шесть часов водворяется на дачу. Я страшно доволен этим».
Отношения мамы с молодой женщиной налаживались самым лучшим образом, и Мария Григорьевна даже стала брать у неё уроки английского языка.
Август 1920 года.
«Август протёк в Манте хорошо и спокойно. Linette окончательно поселилась на даче, лишь три раза в неделю выезжает в Париж на уроки пения. Отношения наши самые нежные, и если иногда мы чуть-чуть вздорили, то мало, и сейчас же мирились. Иногда она как будто немного тосковала, но мало. Я работал над балетом, написав за этот месяц восемьдесят семь страниц, а также сочинив второй и третий антракты. Программа тоже – на два recital'я стояла на ногах. Роялем я занимался только вечером, час или два.»
По возвращении в Париж в октябре 1920 года Марии Григорьевне сделали операцию на глазах, чтобы предотвратить полную потерю зрения.
Прокофьев и Linette поселились в уже знакомом отеле на Набережной Вольтера, заняв там комнаты на разных этажах, – щепетильную особу едва удалось уговорить жить в одном отеле.
Начались уроки пения с Фелией Литвин, в своё время успешно занимавшейся с Ниной Кошиц. Литвин рахвалила голос Линетт, сказала, что сделает из него «petit bijou», и Линетт расцвела.
Сохранились короткие отрывки из письма Лины Прокофьеву об уроках пения у Фелии Васильевны Литвин от 14 декабря 1920 года:
«Уроки у Литвин – довольно много. Теперь две репетиции в день. Она советует беречь голос и петь только, когда у меня отдельные куплеты, а в хоре как можно больше молчать. В смысле сцены и игры находит, что вреда мне не принесёт, наоборот…»
Вскоре Прокофьев отправляется в Чикаго улаживать дела с постановкой оперы. Поездом в Гавр, потом пароходом в Нью-Йорк. На пароходе сразу украли один из двух его чемоданов, где помимо смокинга, костюма и прочей одежды находились рисунки Ларионова, несколько портретов Прокофьева, рисунок по поводу воображаемого исполнения «Шута»: Прокофьев, Дягилев, Стравинский, Гончарова, Мясин и Linette, а также карандашный набросок головы Прокофьева, сделанный Гончаровой. Мария Григорьевна была недовольна шаржевым характером рисунков. Попытки найти чемодан успехом не увенчались.
Глава вторая
Воспоминания о детстве и юности Лины Кодина
Впервые встретившись с Линой Кодина на концерте Прокофьева в конце 1918 года в Карнеги-Холл, мы провели с ней два года и прежде чем перейти к дальнейшим событиям её жизни, заглянем в её начало.
Святослав Прокофьев записал сведения о родителях Лины Ивановны с её слов в 1988 году, за два месяца до смерти матери в Боннской больнице. Этот рассказ публиковался и был повторен с некоторыми подробностями в беседе со мной.
11 июня 2006 года в Париже Святослав Прокофьев рассказывал мне, что маму оскорбило то, что было напечатано и подано как её воспоминания. Она до конца жизни хотела написать впротивовес им новые, настоящие. Она даже начала работать над ними, завела картотеку, записывала, что вспомнится, мысли, события.
– Как они были составлены, – по темам?
– Да нет, в элементарном хронологическом порядке, но дальше она никак не могла работать: картотека есть, кассеты есть, а для того, чтобы из этого что-то сделать, настоящей трудоспособности уже не хватало. Ей очень хотелось, конечно, чтобы наконец-то стало известно, как всё было на самом деле. Она в России уже занялась этим, завела массу книжечек, тетрадочек, блокнотов.
Ею владела генеральная идея написать ответ на ерунду, которая была опубликована. Она была очень расстроена, ведь половину оттуда выкинули. Крупный партийный чиновник от музыки сказал, что это «как воспоминания светской дамы». Всё личное было убрано. Если бы не такая их жизнь, что одно только перечисление событий уже очень интересно, то вообще не нашли бы что печатать.
– Какая печаль, что Сергей Сергеевич перестал вести дневник, – я отвлекаюсь на минуту от темы разговора.
– Ну и правильно сделал. Он возвратился с настолько открытым сердцем, что трудно даже вообразить, каково ему пришлось, когда он увидел, что жизнь оказалась совершенно другой.
– Всё-таки, почему Лина Ивановна его поддержала?
– От чрезмерной любви. Она чувствовала, что ему очень хотелось в Россию, и пошла на это ради него.
Кроме последовательного рассказа Святослава Сергеевича, существуют расшифрованные и переведённые автором с английского языка плёнки бесед с Линой Ивановной, касающиеся ВСЕХ периодов её жизни, они отрывочны, это разговор, иногда прерываемый спорами, это фрагменты. Но все слова принадлежат ей, живой, с её характером, острословием, прямотой, даже раздражительностью. Они очень дороги нам. Потому пусть не удивится читатель некоторой разноголосице в изложении: это не было написано, это было сказано. Журналистам нелегко приходилось в работе с Линой Ивановной. Ей было уже много лет, порой изменяла память. Но я думаю, что трудности лежали не столько в её нелогичности или провалах в памяти, сколько в неумении выслушивать непредубеждённо, не перебивая, «не ведя за собой», не находясь во власти предвзятой идеи: вот женщина – кладезь высших культурных достижений двадцатого века. Надо было бы молча слушать и мотать на ус. Лина Ивановна говорит о том, что помнит, хочет, считает нужным, и хотя её воспоминания не обогатят нас хронологическими открытиями, но, как и всё, что делала Лина Ивановна, они наполнены жизнью.
Сергей Святославович Прокофьев передал из семейного архива документ, написанный на испанском языке Линой Прокофьевой:
