Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова - Нори Паоло

Тем не менее она была права, говоря, что Володя скоро придет в себя, – так оно и вышло, стоило ему только заговорить со мной.

4.9. Володя

Когда я вернулся в гостиную, он подошел ко мне.

– А вы, – спросил он, – чем занимаетесь?

– Я филолог, – ответил я.

– Отлично, – сказал Володя. – Выпьем за филологию, – предложил он и наполнил мой бокал, потом наполнил свой, и мы выпили за филологию. — А почему именно в России? — спросил он.

– Я собираю материал для диссертации, — ответил я.

– Отлично, – сказал Володя, – выпьем за сбор материала для диссертации, – и наполнил мой бокал, затем налил себе, и мы выпили. – А как называется ваша диссертация? – задал он еще один вопрос.

– Велимир Хлебников и четвертое измерение языка, теория и практика языкознания, – ответил я.

– Отлично, – сказал Володя, – выпьем за…

И замолк на полуслове. Глаза его расширились, и он залился слезами. Все разговоры стихли, все взгляды устремились на Володю. Никто не понимал, что происходит.

– Володя, что с тобой? – посыпалось со всех сторон, но Володя молчал.

Он сидел на стуле, обхватив голову руками и согнувшись пополам; страшные рыдания сотрясали его тело, и это выглядело тем более удивительно, что он был очень высоким и большим, этот московский архитектор с двумя очень крупными и далеко отстоящими друг от друга передними зубами.

– Что вы ему сказали? – допытывалась хозяйка, злобно глядя на меня.

– Я? – удивился я. – Ничего.

Хозяйка посмотрела на меня точно таким же взглядом, каким одарил меня в две тысячи первом году какой-то петербуржец. Тем утром я сидел на земле в парке между Малым и Средним проспектами Васильевского острова и курил сигарету. Пробежав по парку свои четыре круга, я сел передохнуть, прежде чем качать пресс, и тут вижу, ко мне направляется нетвердой походкой некий господин с бутылкой красного вина в руке.

– Штопор есть? – спрашивает он, приблизившись.

– Штопор? – переспрашиваю я.

– Штопор, – кивает он. – Есть или нет?

– Нет, – отвечаю я, – у меня нет штопора.

Он смотрит на меня со смесью разочарования и презрения во взгляде, взмахивает рукой, протягивает: «А-а-а-а», – разворачивается и шатающейся походкой отправляется на поиски другого посетителя парка, у которого найдется штопор.

Хозяйка квартиры в доме на набережной в девяносто третьем году не взмахивала рукой, не говорила: «А-а-а-а», – но посмотрела на меня точно таким же взглядом. Затем наклонилась к Володе и стала гладить его по спине, сотрясавшейся от безутешных рыданий.

– Ну ладно, ладно, – успокаивала она его, – ты слишком долго не выходил из дому, поэтому стал таким впечатлительным, но ведь ничего не случилось, вокруг твои друзья, мы все тебя любим, успокойся, Володя, – уговаривала Володю хозяйка квартиры, и он начал понемногу приходить в себя. Отнял руки от лица, поднял голову и направил на меня указательный палец:

– Он… он сказал, он… он…

– Что он тебе сделал? – спрашивала хозяйка и при этом смотрела на меня так – даже еще хуже – будто у меня не было с собой штопора. – Что он тебе сделал? Не бойся, – говорила она Володе, – расскажи нам, мы этого так не оставим.

– Он, – произнес Володя, и голос его дрожал, – он, – указывал он на меня пальцем, – он пишет диссертацию о… о… о… о… Хлебникове! – проговорил Володя и заплакал, потом обхватил голову руками, собрался с силами и затрясся в рыданиях.

– А-а-а-а, – сказала хозяйка квартиры, – понятно.

– Что тебе понятно? – спросил ее коллега-архитектор.

– Ничего, – ответила она, – я сказала просто так, я ничего не понимаю.

И это была правда – никто ничего не понимал.

Тогда, в девяносто третьем году, в доме на набережной потребовалось немало времени, чтобы добиться от Володи, почему тот факт, что я пишу диссертацию о Хлебникове, так расстроил его и так глубоко задел. Каждый раз, как только он чуть успокаивался, его снова принимались спрашивать:

– Ну и что? Ну пишет он диссертацию о Хлебникове, так что, из-за этого надо плакать?

И Володя каждый раз поднимал голову и указывал на меня пальцем:

– Он, – произносил он, – он… он… он… пишет диссертацию о… о… о… о Хлебникове, – и снова заливался слезами.

Пусть и не сразу, но он смог взять себя в руки и в конце концов объяснить, что после распада советской империи в России пришло поколение, которое было озабочено исключительно деньгами и кичилось их наличием. Эти люди, говорившие по-английски и платившие долларами, заставили целую страну развернуться вокруг своей оси: в постперестроечной России жизнь у всех изменилась – теперь все гонялись за деньгами, чтобы выучить английский, чтобы рассчитываться в долларах, чтобы не отставать от Запада, как они говорили.

– У нас у всех жизнь тоже изменилась, – продолжал Володя, – никто не хочет отставать от Запада. И вот я узнаю, что на Западе есть люди, которые приезжают в Россию изучать Хлебникова, величайшего русского поэта ХХ века, не имевшего за душой ни копейки, чего западные люди вообще-то терпеть не могли, а тут выясняется, что Хлебникова изучают на Западе, тогда как у нас, в России, молодежь понятия не имеет, кто такой Хлебников, – говорил Володя в девяносто третьем году, – это несправедливо, это какая-то насмешка, издевательство. Не принимай это на свой счет, – сказал мне Володя в доме на набережной, и мы крепко обнялись, а я чуть не расплакался.

Я еле сдерживался и пытался думать о чем-то другом, чтобы не разразиться громкими рыданиями, потому что, если бы я разрыдался вслед за ним, меня бы неправильно поняли в этом доме на набережной в девяносто третьем году, и через Володино плечо я пытался поймать взгляд хозяйки, которая больше не повторяла: «А-а-а-а, понятно», – я смотрел на нее сначала с вызовом, а потом уже миролюбиво. «Ну ты и дура, – говорил мой взгляд, – но я тебя прощаю». А с Володей мы потом подружились, он дал мне свой номер, чтобы я звонил ему, приглашал меня в гости: «Съедим пару огурчиков», – заманивал он меня. «Ну да, ну да, – думал я, – знаю я твои огурчики».

4.10. Русские

Что у них в головах, у этих русских?.. Явно что-то не то – их головы даже свиньи есть не станут [16]. Волей-неволей задумаешься о себе и мысленно порадуешься, что есть в мире такое место, как Россия, где живут люди с такими странными головами, что их не едят даже свиньи. Ума не приложу, что бы я делал, если бы России не было.

4.11. Философия одного переулка

Но я несколько отклонился от темы, так что пора вернуться к тому моменту в декабре девяносто третьего года, за несколько дней до описанного дня рождения в доме на набережной, когда я сидел в Ленинской библиотеке в Москве, – к моменту, который в суфизме назвали бы высшей точкой стадии физических чувств, когда мне хотелось быть где угодно, только не в Ленинской библиотеке в Москве, и заниматься чем угодно, только не писать диссертацию, и когда я начал читать книгу, не имевшую никакого отношения к моей диссертации, – роман «Философия одного переулка», рассказывающий о друзьях детства, которые родились в домах, выходивших на один и тот же московский двор – философский двор, как называет его автор. В Москве, по словам автора, были философские дворы, математические дворы, дворы рабочих и дворы художников, оперные и шпионские дворы, и главные герои этого романа родились в переулке, выходившем на философский двор, потом они станут философами и, независимо от того чем будут заниматься в жизни, все равно будут делать это по-философски, точно так же, как рабочий, который родился в доме, выходившем окнами на шпионский двор, будет делать все «по-рабоче-шпионски», – пишет автор, а может, я что-то не так запомнил, может, он этого и не писал [17], но по смыслу очень близко.