Дягилев. С Дягилевым - Лифарь Сергей Михайлович
Первое заграничное путешествие Дягилева с Философовым продолжалось недолго – надо было торопиться в Петербург к началу лекций в университете, – но они успели объехать всю Европу и посетить все главнейшие города – Берлин, Париж, Венецию, Рим, Флоренцию, Вену… Самое большое впечатление на Дягилева произвели Вена, Венеция и Флоренция. В Вене он услышал «Лоэнгрина» Вагнера, и «Лоэнгрин» ошеломил Дягилева, который стал буквально бредить Вагнером. От «Лоэнгрина» и «Тангейзера» Дягилев впоследствии перешел к увлечению «Кольцом нибелунга» и «Парсифалем», от «Кольца» – к «Тристану и Изольде» и «Нюрнбергским мейстерзингерам» – двум операм, которые до конца жизни оставались его любимейшими вещами.
В 1900 году он писал в «Мире искусства»: «Самым крупным событием нынешнего музыкального сезона было то, которое прошло наиболее незамеченным. Мы говорим о постановке на русской сцене оперы Вагнера „Тристан и Изольда“. Не имеют у публики успеха главным образом произведения гениальные. Эта аксиома далеко не нова, но каждый раз вызывает невольный ропот. „Тристан“ написан сорок лет тому назад; было, следовательно, довольно времени, чтобы с ним ознакомиться; однако и до сих пор публика не решилась им заинтересоваться. Беда тут, конечно, еще не велика, ибо чем дольше гениальное произведение будет скрыто от пошлых восторгов, тем лучше и чище сохранится оно для любителей настоящего искусства…»
О Венеции, которая стала впоследствии излюбленным местом Дягилева на земном шаре, «дягилевском» месте, мне придется не раз говорить; по приезде в Петербург Дягилев не переставал восхищаться Венецией и с гордостью показывал всем большую фотографию, изображающую его в гондоле с Димой Философовым. В первое же путешествие Дягилева Флоренция стала для него подлинным художественным откровением и как бы мерилом в искусстве. Недаром в 1899 году он писал в «Мире искусства»: «Объективных норм для оценки не существует, но есть для всех или для очень многих безусловные высшие моменты напряжения человеческого гения, и от них-то именно, и только от них, надо идти при всякой оценке. Только это возможно и интересно. Надо подняться на высоту Флоренции, чтобы затем судить все нынешнее искусство».
Этот взгляд на Флоренцию, как на самое ценное художественное сокровище на земле, в Дягилеве укреплялся с каждой поездкой в Италию.
По возвращении в Петербург Дягилев поселился у своей тетки, А. П. Философовой, и поступил на юридический факультет Петербургского университета. Вместе с ним поступили в университет и его новые друзья – Д. В. Философов, А. Н. Бенуа и В. Ф. Нувель. Университет не сыграл большой роли в жизни Дягилева: ни наука, ни студенческая жизнь не интересовали его. Он не жил студенческими интересами – стадность его отпугивала – и не был ни правым, ни левым. Юридические науки также мало притягивали его к себе: он редко посещал лекции, постоянно «закладывал» переходные экзамены, отстал от своих друзей (как, впрочем, по болезни и Дима Философов), и только сознание, что необходимо окончить университет, получить высшее образование и считавшийся в России обязательным диплом заставили, наконец, Дягилева сдать в 1896 году выпускные экзамены: четырехгодичный университетский курс он прошел в шесть лет.
Более интересовал Дягилева тот кружок, который образовался как раз в 1890 году, в год приезда Дягилева в Петербург. Историю этого кружка, или «общества», которому предстояло сыграть такую большую роль в истории русского искусства, рассказывает подробно его главный вдохновитель – А. Н. Бенуа:
«Действительными членами этого „общества“ – истинной колыбели „Мира искусства“ – были, кроме меня, избранного „президентом“, Вальтер Федорович Нувель, Дмитрий Владимирович Философов, Лев Самойлович Розенберг, принявший в следующем году имя своего деда – Бакста, Григорий Емельянович Калин, Николай Васильевич Скалон. Все были „членами-учредителями“ и в качестве таковых пользовались какими-то почетными прерогативами, но кроме того Левушка Бакст исполнял должность „спикера“ (он был блюстителем порядка, и в его руках находился бронзовый звонок, к которому приходилось весьма часто прибегать), а Гриша Калин – должность секретаря. В качестве вольнослушателей присутствовали, но не всегда: Константин Андреевич Сомов; мой друг детства, впоследствии совершенно исчезнувший с нашего горизонта – Валентин Анатольевич Брюн де Сент-Ипполит, Евгений Николаевич Фену, Юрий Анатольевич Мамонтов, Николай Петрович Черемисинов, Дмитрий Александрович Пыпин и Сергей Павлович Дягилев… Сам „Сережа“ Дягилев ничего не „читал“, неохотно бывал на „настоящих“ лекциях, но на менее строгих вечеринках он угощал нас музыкой в четыре руки с „Валечкой“ Нувелем и пел, обладая прекрасным, необычайно сильным голосом…
Темами лекций были: „Характеристика великих мастеров живописи“ (это читал я и успел прочесть жизнеописание Дюрера, Гольбейна и Кранаха), „Французская живопись в XIX веке“ (тоже я – дальше Жироде и Жерара, кажется, не дошло), „Верования в загробную жизнь у разных народов“ (читал Скалон, отличавшийся от всех нас уклоном к материалистическому миросозерцанию), „Тургенев и его время“ (читал Гриша Калин; лекции его были очень живые и остроумные), „Русская живопись“ (читал Левушка Бакст, успевший нас познакомить лишь с творчеством Г. Семирадского, Ю. Клевера в соединении с другими пейзажистами и К. Маковского; за симпатии к этим художникам ему сильно попадало от других), „История оперы“ (читал „Валечка“ Нувель, сопровождая свой доклад интересными музыкальными иллюстрациями), „Александр I и его время“ (читал младший из нас – Дима Философов, но, кажется, дальше 1806 года он не дошел). Отдельных характеристик этих докладов я делать не стану, но одно перечисление тем заставляет в тогдашних наших сборищах видеть зародыш будущей редакции „Мира искусства“…
К середине первой же зимы существования нашего „общества“ обязательства перед уставом стали приедаться „невским пиквикианцам“: слушатели являлись неаккуратно, лекторы старались „отлынуть“ от своих чтений, а стихия молодой разнузданности все более и более захлестывала учрежденный порядок. Звонок спикера должен был действовать неумолкаемо. С осени 1891 года „заседания общества“ еще раз возобновились, но после нескольких сборищ они прекратились с тем, чтобы уже более в том же виде не возобновляться. Однако дело было сделано, и сознание, что мы представляем из себя определенное ядро или, как мы любили в ту пору, по примеру Бальзака, себя величать – „un cenacle“ [11], притом натур недюжинных (тоже одно из шутливых замечаний) [12], имеющих назначение оказывать какое-то влияние на общество, это сознание нас затем уже более не покидало. Постепенно видоизменялся и состав кружка. Устои его: Валечка, Левушка, Дима и я оставались на протяжении всех эволюций „Мира искусства“ одни и те же, но от нас постепенно отпали Скалон, Калин и многие „вольнослушатели“. Зато теснее примкнули державшиеся вначале на отдалении: Дягилев, Сомов и, превратившийся из отрока в юношу, мой племянник Евгений Евгеньевич Лансере. В течение 1892 года и части 1893 года непременным членом наших собраний стал мой друг француз Шарль Бирле, служивший в петербургском консульстве (впоследствии бывший консулом в Москве). Ему мы обязаны поворотом, произошедшим в наших взглядах на современное искусство, ему же – включением в наш кружок Альфреда Павловича Нурока, человека, бывшего на несколько лет старше всех нас, но обладавшего душой еще более юной».
«Общество» задумывало издание своего журнала и даже предпринимало в этом направлении известные шаги, но из этого намерения, конечно, ничего не вышло, – говорю «конечно», потому что в нем не было своего Дягилева, – в первое пятилетие 90-х годов «Сережа Дягилев» мало сливался с «обществом».
