Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Винарский Максим

Отказавшись от Божественной аксиомы и попытавшись объяснить происхождение видов исключительно естественными причинами, Дарвин был просто обречен сделаться «героем науки» (или, по мнению иных, «злым гением») английского общества, что едва ли его очень радовало. На него обрушилась та суетная мирская слава, о пагубности которой для ученого я рассуждал в начале главы. В ответ на это Дарвин еще глубже забился в свою сельскую глубинку, как улитка в раковину, уклоняясь от публичных диспутов и ограничив круг общения. Но он жил уже в «медийном социуме», где общественным мнением заправляли газеты и журналы, доносившие новые идеи до максимального числа читателей. Те же немногие, кто читать не умел, могли разглядывать фотографии и карикатуры в иллюстрированных еженедельниках, регулярно уделявших внимание Дарвину и дарвинизму.

Еще при жизни ученого усилиями прессы был создан узнаваемый и в наши дни канонический образ Чарльза Дарвина – благообразного старика, лысого и с окладистой седой бородой, подозрительно напоминающего изображения Саваофа (см. Пролог). Таким его узнали и запомнили целые поколения читателей, и не только в Англии.

Поэт-обэриут Николай Олейников уверенно начал одно из своих стихотворений так:

Дарвин размышляет о красоте и грациозности птички, сложности устройства ее тела, а заканчиваются стихи вот чем:

Стихотворение датируется 1933 г. Олейников рассчитывал на то, что при прочтении слов «Чарльз Дарвин» в сознании любого читателя сверкнет общеизвестный образ убеленного сединами почтенного старца, мудрого, но, увы и ах, лишенного физической красоты и молодецкого здоровья. Живое воплощение настоящего ученого, одряхлевшего в своем кабинете над пыльными фолиантами.

Поэту и в голову бы не пришло начать свое стихотворение так:

Или так:

Однако заметим, что и фон Бэр, и Морган – крупнейшие биологи своего времени, внесшие фундаментальный вклад в развитие наук о жизни. Бэр, кроме того, был уроженцем Российской империи и большую часть жизни трудился на благо Петербургской академии наук. Но при упоминании их имен мало у кого из читателей возникнет яркий и живой образ конкретного человека. Максимум они представят себе некоего «ученого вообще», то ли в белом халате, то ли без оного, то ли препарирующего лягушку, то ли прильнувшего к окуляру микроскопа. Нет визуальной конкретики, на которой строится стихотворение Олейникова. Ни фон Бэр, ни Морган не удостоились прижизненной и посмертной известности, делающей их узнаваемыми для широких масс.

Дарвина знают в лицо, но фоном этого знания маячат мифы и искаженные представления о его эволюционной теории, упомянутые выше. Мирская слава Дарвина – это слава человека «неблагонадежного», которого многие (слишком многие!) подозревают в тяжелых ошибках, если не сознательном обмане.

Но «преступление» Дарвина состояло не только в отказе от Божественной аксиомы. Его эволюционная теория, при всей ее строгости и логичности, оказывалась и оказывается для многих неприемлемой в силу своей контринтуитивности. Чтобы принять дарвинизм, людям нужно отказаться от многих глубоко сидящих в них стереотипов мышления. В первую очередь это касается проблемы сложности. Клетки даже самых примитивных микроорганизмов на своем микроскопическом уровне устроены чрезвычайно прихотливо, не говоря уже о строении и функционировании организма млекопитающих, человеческого мозга, экосистемы… Могло ли все это возникнуть само собой, путем комбинации простых элементов? Если исходить только из человеческого опыта, то все сложные устройства и механизмы однозначно являются продуктами замысла, разумной деятельности изобретателя, инженера-конструктора или программиста. Даже такую простую вещицу, как пуговица или канцелярская скрепка, должен был кто-то придумать. Людям свойственно переносить эту аналогию на объекты биологического мира. Известные нам животные и растения не только каким-то образом устроены, но и ведут себя целесообразно, в соответствии с условиями своего обитания. Человек привык к тому, что в случае необходимости он создает новые инструменты и приспособления для достижения какой-то цели. Творческая деятельность стала одним из ведущих факторов эволюции вида Homo sapiens, помогла людям разбрестись во все концы света со своей африканской прародины, адаптироваться к жизни и в полярных пустынях, и в нагорьях Центральной Азии. Мы сроднились с мыслью, что умеем создавать сложные, не существующие в природе вещи на основе простых компонентов, и легко видим подобное в живой природе, ища Автора удивительных существ, которые нас окружают {50}.

Биологи открыли и описали в растительном и животном мире множество сложнейших адаптаций, которые, на первый взгляд, невозможно объяснить, не прибегая к идее сверхъестественного Замысла. Одни из самых ярких и удивительных примеров дают тончайшие приспособления цветковых растений к переносу их пыльцы насекомыми. Не кто иной, как Дарвин, посвятил этому вопросу целую книгу, рассмотрев его на примере орхидей {51}. Анализ показывает, насколько сложным может быть такое взаимодействие. Мы видим пчелу или шмеля, перелетающих с цветка на цветок, но вряд ли догадываемся, какие хитроумные изобретения используют растения, чтобы «заставить» насекомое выполнить свою функцию.

Если отдавать пыльцу на волю ветра, как поступают многие цветковые растения, результат оказывается не очень хорош. Значительная часть пыльцы не попадает по назначению, поэтому требуется производить ее в гигантских количествах. Привлечение насекомых позволяет повысить точность доставки и одновременно сэкономить на расходных материалах. Но и в этом случае выгоднее отдавать пыльцу переносчику небольшими порциями, размещаемыми на строго определенном участке его тела. А для этого нужна узкая специализация. Многие виды растений используют в качестве опылителей только определенные виды насекомых. Например, капризной настурции подходят только шмели; мухи или пчелы ей не годятся. Когда шмель садится на цветок, чтобы добыть порцию нектара и лететь себе дальше, растение размещает порцию пыльцы на нижней стороне груди насекомого, причем именно там, куда оно не может дотянуться лапками, чтобы почиститься. Шмель, конечно, не подозревает о высокой миссии, которая на него возложена. Его интересует только нектар, а не размножение настурции. Поэтому цветок пускает в ход целую систему невинного обмана своего благодетеля: