Юрий Нагибин - Огнепоклонники
Обзор книги Юрий Нагибин - Огнепоклонники
Юрий Маркович Нагибин
Огнепоклонники
В Калькутте, на маленькой киностудии я познакомился с Раджем. Эта студия делает фильмы о простых людях для простых людей. Но вот беда — простые люди почему-то любят фильмы про богатых, а про бедных, то есть про самих себя, не жалуют. И студия, стремящаяся создать народное кино, едва сводит концы с концами.
Я так и не понял, кем является Радж на студии. Прежде всего он сценарист. Кроме того, он отыскивает годные для экранизации произведения, заказывает сценарии, помогает не слишком опытным авторам, редактирует, правит диалоги. Но это далеко не все, Радж выступает и в качестве режиссера, администратора, играет эпизодические роли, а коли надо, становится к осветительным приборам, монтирует декорации; если же в фильме оказывается опасная погоня, рассеянный, погруженный в свой мир, близорукий Радж берет в руки баранку, ведь настоящий каскадер так дорог! Раджу хочется, чтобы фильм был снят, и ради этого он станет кем угодно. Энтузиазм Раджа приносит ему много хлопот и забот, много шишек и синяков — физических и душевных — и совсем мало денег. Он очень бедный человек. Конечно, Радж не спит на улице, как многие его сограждане, у него есть комнатушка, в кармане бренчит несколько грошей, чтобы угостить приятеля пивом, сам Радж пьет только чай, его внутренней раскаленности противопоказан алкоголь, хватает ему и на порцию рыбы с красным перечным соусом в закусочной, и на чашку риса встояка на улице, и на темные вонючие сигареты — в изумляющем количестве. Никотин почему-то щадит его большие, ровные, белые как кипень зубы. На худом лице Раджа не хватает кожи, при самой легкой улыбке кожа мгновенно оттягивается к ушам, и великолепные зубы его обнажаются в опасноватом оскале. Ему трудно упрятать их назад под тонкие губы, людоедская улыбка подолгу гостит на лице этого добрейшего человека. У Раджа блестящие, словно набриолиненные, волосы, черные и тоже блестящие глаза, сухая смуглая кожа, он высок, костляв, длинные руки далеко высовываются из рукавов чесучового пиджака, некогда белого, а сейчас расцвеченного всеми красками жизни своего беспокойного хозяина: здесь земля и песок, зелень трапы, радужные разводы смазочных масел, чернильные пятна, ржа перечного соуса, глубоко въевшийся пепел сигарет, так же расцвечены и узкие национального кроя штаны, ниспадающие на разношенные сандалеты, из которых доверчиво и трогательно торчат изящные пальцы с удлиненными ногтями. Если б Радж хоть сколько-то следил за собой, за одеждой, выражением лица, жестами, он был бы хоть куда. Но и в своем не слишком презентабельном образе, к тому же осложненном легкой сумасшедшинкой, проглядывающей в затяжных улыбках, ломаных странных жестах, лицевых тиках, внезапных приступах рассеянности, он привлекал к себе внимание женщин, что его ничуть не занимало. У Раджа была подружка, такая же чокнутая, как и он, но только не на кино, а на живописи (Радж называл ее мрачноватые видения «индийским неореализмом»). Она то и дело возникала на нашем пути: в павильоне, в кино, в кафе, на базаре, просто в уличном потоке возле такси, безразличная к чудовищному движению, как священная корова, но отнюдь не столь защищенная, и так же внезапно исчезала, не обменявшись с Раджем и двумя словами. Казалось, ей нужно лишь убедиться, что Радж еще существует, да и ему показать, что она тоже жива. Я не улавливал ни мига ее появления, ни мига исчезновения, не мог понять, как высчитывала она наше местонахождение, и меня это нервировало, но Радж оставался невозмутим.
Он заставил меня посмотреть несколько фильмов, сделанных на его студии, один из них, про сельского таксиста, мне определенно понравился, остальные показались скучноватыми при всей добродетельности замыслов.
— Вот видишь — и тебе скучно! — Радж в отчаянии ударил себя по костлявым коленям. — Но ведь это настоящая жизнь. Неужели тебе нравится слащавая галиматья, которой кормит зрителя коммерческое кино?
Я сказал, что совсем не нравится. Но чем объяснить громадный успех этих фильмов у индийских зрителей? Ведь их должны раздражать, оскорблять дворцы, их сусальная роскошь, белые лимузины, подобострастные слуги, томные красавицы и поющие молодые люди — наследники богатых отцов, весь этот бредовой пир во время чумы, который выдается за современную индийскую действительность.
— Да что ты! — вскричал Радж. — Не только не раздражает и не оскорбляет, а чарует, манит, кружит голову. Бедняки отказывают себе в лепешке и чашке риса, чтобы пойти в кино и погрузиться в сладостный сон наяву. Никто не завидует, не возмущается, и никто не соотносит эти видения с жизнью. Обездоленные, лишенные крова, пищи, одежды люди погружаются в дивную сказку. Этот уже не уличный попрошайка, а наследник миллионера, которого похитили в детстве бродяги, а та не посудомойка, а возлюбленная младшего Капура, горбатый карлик не рыночный шут, он живущий во дворце прокурор, наделенный прозорливостью и властью бога Вишну. Больные, калечные, нищие, изломанные жизнью чувствуют себя героями, красавцами, богачами, победителями, и это дает силу толкать дальше свою тачку. Отними у них сказку, что останется?..
Я сказал Раджу, что удивлен и несколько подавлен этим гимном воинствующей пошлости. Радж болезненно поморщился. Высокие души часто обделены чувством юмора.
— Ты меня не понял. Я ненавижу коммерческое кино, но сознаю его силу. Все филиппики в его адрес ничего не стоят. Зрелище можно побить только другим зрелищем, лучшим. Вот мы и пытаемся это сделать. И сделаем, можешь не сомневаться. Ведь коммерческое кино при всей своей очевидной глупости вовсе не безвредно. Это усыпляющее, расслабляющее, деморализующее…
— Демобилизующее, — подсказал я, потому что всегда любил перечисления, недаром же «Гаргантюа и Пантагрюэль» с детства моя настольная книга.
— Совершенно верно; демобилизующее, затуманивающее мозги и душу, лишающее воли к борьбе, уводящее из действительного мира в обманный чертог псевдоискусство — своего рода наркотик. Так же разрушающий личность, как опиум, хотя несколько медленней. А мы хотим создать кино, которое будило бы, тревожило, заставляло вглядываться в себя самого и окружающее, рождало бы в людях неведомые им силы. Мы не собираемся ни развлекать, ни радовать зрителей, пусть они мучаются, страдают, тоскуют, плачут…
— Но не скучают, — вставил я.
— Да, — чуть упавшим голосом согласился Радж, — скука — это смерть. По как же непросто ее избежать, когда говоришь о серьезном! В фильме о таксисте это удалось. На него ходили, и студия поправила свои дела. Может быть, причина в том, что он не до конца серьезен? Как ты думаешь? Фильм грустный, как грустна наша жизнь, но герой улыбается даже в самые тяжелые минуты, он не верит в окончательность зла. Наверное, это и привлекает. Людям нужен хоть крошечный просвет, хоть лучик надежды. Кинокоммерсанты все мажут золотом, а мы — серой краской печали. В этом наша ошибка. И потом — мы снимаем очень дешевые фильмы. А сейчас время дорогого кино. Даже фильм о бедняках должен дорого стоить, ты понимаешь меня? Совершенная достоверность в кино достигается путем затрат. А мы стараемся снимать подешевле. Зрителя не проведешь. Дешевое зрелище унижает зрителей, особенно таких требовательных, как бедняки. Коммерсантам не откажешь в знании человеческой психологии…
