Иосиф Недава - Вехи жизни. Зеев Жаботинский
Обзор книги Иосиф Недава - Вехи жизни. Зеев Жаботинский
ЗЕЕВ ЖАБОТИНСКИЙ. ВЕХИ ЖИЗНИ
ИСТОКИ
Жаботинский был одним из отцов сионизма, благодаря которым произошли глубокие изменения в национальном самосознании еврейского народа. Влияние его учения в государстве Израиль ощущается до сих пор. Будущий третий президент Израиля Залман Шазар писал о нем в некрологе: «...Жаботинский обладал тембром того легендарного храмового инструмента, который звучал сотней звуков. Он был мыслитель и политик, мечтатель и журналист, писатель и переводчик, поэт и божьей милостью оратор, полиглот, владевший десятками языков, и знаток мировой литературы. Все это богатство он отдал своему народу. С того дня, как он стал служить сионизму, а он считал это дело святым, он забыл о «посторонних» занятиях, посвящал дни и ночи лишь одному – служению сионизму и скончался, служа ему». Когда он появился в русской литературе, ему предсказывали большое будущее, но он без сожаления расстался с литературной деятельностью в начале своей писательской карьеры. Максим Горький восторгался его поэтической силой, другой русский писатель – Михаил Осоргин – сетовал, что «национальные еврейские дела украли Жаботинского у русской литературы». Сам же Жаботинский никогда об этом не жалел. Правда, иногда, в часы отчаяния и разочарования, он «угрожал» отходом от всякой общественной деятельности, бегством в «хрустальную башню» литературного творчества, но такие настроения проходили быстро. Он разочаровался в политических лидерах и в их приверженцах, которые бездумно следовали за ними, но не в самой сионистской идее, навсегда захватившей его. Ей он отдавал все свои силы. С того дня, как он примкнул к сионистскому движению, Жаботинский не видел смысла в служении другим идеям. Он посвятил всего себя возделыванию нашего национального сада. Лишь в родных духовных ценностях он находил наибольшее удовлетворение. В своей последней книге «Фронт войны еврейского народа», говоря о советской попытке задушить возрождение иврита, он писал: «Я, знающий половину произведений Пушкина наизусть, готов в любой момент отдать всю современную русскую поэзию за семь букв из еврейского квадратного алфавита».
Хотя основной вклад Жаботинского в сионизм связан с укреплением военной мощи, он считал себя прежде всего последователем Герцеля, т. е. сторонником политических действий. Создание же еврейской военной силы было в его глазах всего лишь политическим средством для достижения благородной цели. Он всегда отдавал предпочтение политическим решениям, подкрепленным убежденностью и высокой моралью. Проникшись сознанием того, что «мир в основе своей добр» и человечеством все еще управляют гуманизм и правосудие, он верил, что сионизм в конце концов найдет свое воплощение. Надо только внедрить в души народа, самого гонимого и самого преследуемого, веру в то, что его требования справедливы. Эта вера будет настолько сильной, что преодолеет любые барьеры и откроет любые двери. Он понимал сионизм как революцию и прежде всего видел необходимость изменить умонастроение еврейского народа. Он был убежден, что наш народ достигнет цели не пресмыкательством, а борьбой, и цель сионизма – извлечь еврея из гетто, а гетто изгнать из еврея.
Жаботинский категорически отрицал диаспору, не принимал тип еврея, проникнутый духом диаспоры, хотя такой тип и вызывал его жалость. Познакомившись поближе с выходцами из народа, он быстро оценил скрытую в них могучую силу и верил, что из них можно выковать настоящих борцов. Он не признавал униженную формулу «Кто мы такие и что мы можем?», знал недостатки и слабости, типичные для личности отдельного еврея: отсутствие родины согнуло его спину и исказило его понятия, но как коллектив еврейский народ в основе своей сохранил исконную силу. Поэтому он способен совершить национальную революцию.
Новаторские и революционные взгляды Жаботинского не всегда признавались даже его союзниками – такова судьба первопроходцев. Оригинальный мыслитель чаще всего опережает свое время, кроме того, не всегда просто преодолеть инертность масс. Жаботинский никогда не был конформистом и не следовал по проторенной дорожке. Своими гневными речами он порой восстанавливал против себя даже своих соратников. Сам Жаботинский признавал, что, где бы он ни выступал, его неординарные мысли постоянно вызывали горячие споры. Он был не простым, трудным человеком, даже для своих единомышленников. Почему же он вызывал споры и ссоры на еврейской улице? Чем объяснить его бескомпромиссность и оригинальность? Свойства эти характерны для пророка, и Жаботинский действительно был прорицателем. Журналист и писатель Пьер Ван-Паассен однажды попросил Жаботинского определить понятие «гениальность». «Гений, – сказал Жаботинский, – это тот, кто видит и чувствует то, что произойдет через десять лет». Этим свойством обладал и сам Жаботинский. В письме молодому, впавшему в отчаяние еврею из Южно-Африканского Союза он писал 27 ноября 1938 года: «Твое поколение увидит чудеса и сотворит чудеса. Пусть не дрогнет твое сердце от массовых убийств; все, все силы жизни и смерти должны быть отданы одной цели: еврейскому государству и великому переселению в Эрец-Исраэль. Я думаю, что в ближайшие десять лет, по очень осторожной оценке, еврейское государство не только будет провозглашено, оно станет фактом, скорее всего даже меньше чем через десять лет…»
Эти мысли не результат мистических провидений, а логический вывод из развития событий в геополитической совокупности.
В упомянутом выше некрологе Залман Шазар сказал, что Жаботинскому «было предназначено стать первым голосом в хоре возрожденного Израиля. Было предназначено, но не исполнилось». Так ли это? Возможно, что до конца жизни он не был «близким для большинства его собратьев», но будучи пионером в революционном движении, он и не стремился к власти при помощи аппарата. Он был слишком страстен, чтобы спокойно рассуждать о структуре политических сил, чтобы выжидать удобный момент, сосредотачиваться на маневрах и сделках, создавая для себя сферы влияния. Ему было трудно принимать участие в органах «государства в пути». Он усматривал в них черты делячества, а это претило ему. Его не удовлетворяли умеренные шаги типа «капля камень точит». «Не любил я сионистские конгрессы, кроме шестого, первого для меня, – писал он в книге «Повесть о моей жизни» (1936). – Я всегда терялся в них, как чужой, и теперь я боюсь, что меня, может быть, заставят участвовать в них еще не раз». Вместо того чтобы заниматься мышиной возней сионистского «парламентаризма», он предпочитал обращаться через головы официального руководства к молодежи, призывал ее расшатывать существующие основы, изменять застывшие формы, возобновлять героические традиции Израиля, «плевать» на законы и запреты, не имеющие морального оправдания, восставать против общепризнанного.
