Ирина Бразуль - Демьян Бедный
Обзор книги Ирина Бразуль - Демьян Бедный
Борис Пастернак
Ирина Дмитриевна Бразуль
Демьян Бедный
Часть I. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 1904–1911
Глава I
ПРОВИНЦИАЛ С ТРОСТОЧКОЙ
Осенью 1904 года в Санкт-Петербург приехал молодой человек. Выйдя на площадь, замыкающую Невский, он начал оглядывать прохожих внимательным взглядом. Сам он для такого взгляда представлял мало интереса: обыкновенный здоровый малый, ни городской, ни деревенский. Лицо простое, а усики франтовские, не мужицкие. Порыжелое пальто и плохонький чемоданчик говорили о бедности. А новешенькая, лихо посаженная студенческая фуражка да зажатая в руке тросточка эту бедность только подчеркивали.
Приезжего никто не встречал, а он словно искал кого-то. Наконец, приняв решение, твердым шагом направился прямо к городовому, что прохаживался вдоль забора, зачем-то огораживающего центр площади.
Это место пока только готовили для конной статуи Александра III, которая вскоре и была воздвигнута, немедленно породив споры и насмешки. Истинный художник Паоло Трубецкой передал сходство и самый образ царя с исключительным мастерством и силой (в узком кругу друзей скульптор говорил: «Я посадил одно животное на другое»). Вдовствующая императрица оценила точность портрета. А на широкую публику произвел впечатление именно образ. По городу пошла гулять потихоньку передаваемая из уст в уста загадка: «Стоит комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — идиот. Что такое?» Как только не называли этот памятник, пока, лет двадцать спустя, монумент не получил точное определение — «пугало». Нашел его приезжий с тросточкой. Он же написал и стихи.
Мой дед и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья:
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
Но в 1904 году тут был пока лишь забор с надписью: «Останавливаться воспрещается», что означало запрет пользоваться оградой как общественной уборной.
Устремившись к внушительному городовому, приезжий молодой человек, видно, так был занят интересующим его делом, что даже не обратил внимания на диковинное для провинциала новшество: на углу Лиговки и Невского завершал круг паровой трамвай.
— Скажите, пожалуйста, господин полицейский, — вежливо обратился к блюстителю порядка юноша, — разрешается ли ходить по Петербургу с тросточкой?
В странности этого вопроса городовой заподозрил подвох:
— Что такое? Как так? Почему такой нельзя?
— Да как же, ведь тут царь живет… — простодушно пояснил приезжий.
Но, заметив в настороженном взгляде рачьих глаз подозрение, поспешил ретироваться. Чего доброго, отправят в участок выяснять, кто такой, почему спрашивает, хотя вопрос был задан не зря: за годы обучения в Киевской военно-фельдшерской школе ее выпускник не раз слыхал рассказы старых военных служак о Петербурге и столичных строгостях. Один царь не разрешал курить на улице. Другой дозволял носить усы только военным. Третий запретил тем же военным иметь при себе часы. Правда, это было давно. Но если Николай I или Павел могли запретить курение и усики, почему другому царю не запретить что-либо еще? Царь все может. На то он и царь.
Быстро зашагал по Невскому приезжий, продолжая поглядывать вокруг: как насчет тростей и палок? Оказалось, что очень многие, в том числе и плохо одетые люди, ходили с палочками. Тогда, весело замахав своей, с удовольствием ощущая, что идет не где-нибудь — по Невскому! — молодой человек забыл, наконец, о беспокоившем его вопросе.
Очень скоро стали чередоваться одна за другой роскошные витрины гастрономических магазинов, но они не вызвали особого внимания приезжего, потому что был сыт: случай послал ему такой дорожный запас провизии, что хватило на всех соседей. Поездка началась хорошо. Подвыпивший кучер из какого-то имения впопыхах сунул в руки корзину для своего барина. А барин, видно, ехал в другом поезде. Сколько ни искали — не нашли. Пассажиры третьего класса унывать не стали. Только облизывались да приговаривали: «До чего же хороша господская пища!»
Молодой человек знал, что протяженность Невского — какие-нибудь три версты с лишком. Пользоваться конкой не собирался. Ноги крепкие, а деньги мелкие. Дойти до Васильевского острова можно быстро, а там лежат бумаги, которые сделают его студентом. До сих пор не верилось такому счастью.
Напрасно, однако, будущий студент прикинул, что быстро доберется до Университета. На пути встало неожиданное препятствие: переходя улицу, заметил недалеко от угла большой книжный магазин. Таких заманчивых не только в Елисаветграде, но даже в Киеве не видел. Можно чуть свернуть в сторону. Едва вошел — глаза разбежались. Сколько здесь невиданного, неизведанного!.. Книги стоят до самого потолка, играя корешками кожи, сафьяна, картона; с черными и золотыми заглавиями.
Иные почему-то были оставлены на прилавке раскрытыми, мерцая серыми пятнами печати посреди обрамления торжественно широких полей. Со всех сторон будто окликали десятки знакомых да и незнакомых имен. Кто по-русски, кто по-немецки, по-латыни, английски, французски и неизвестно на каких языках еще.
Сперва трудно было различить, где свои, где чужие; что читано, а о чем только слышано, что видит впервые; лишь угадывалось, что там, в глубине справа, — стихи. Это были томики поменьше форматом, а, наверное, стоит раскрыть любой, как на страницах затемнеют стройные столбики печати, какими ложится только стихотворный текст.
Понемногу новый посетитель магазина начал различать имена тех, кого он знал так хорошо, что мог говорить с ними на «ты». Увидел Шевченко, Ершова, Крылова.
Господи, а какой тут Гёте! Шекспир!.. Нет, даже в Киеве нет такого магазина… И вдруг провинциалу начало казаться, что он мало читал, мало знает, и он ощутил не свойственный ему страх: дерзнул податься на филологический факультет! Как бы эта затея простого мужичонки не потерпела фиаско. Сдать экстерном курс за гимназию — одно дело, а тут Петербургский императорский. Что будет?..»
Однако дозволено ли здесь рыться в книгах и уйти, ничего не купив? Сколько раз слышал фразу: «Здесь магазин, а не библиотека!» Да и помимо соображения приличий, как было не взять в залог этой встречи с первым петербургским магазином хоть какой-нибудь, самой дешевой книжки? И он начал смотреть иначе. Выбирать. Это оказалось еще увлекательнее и труднее: почему та, а не эта?
Каждый раз, уже собираясь расплатиться, он забывался и снова пускался в плавание: смотреть и выбирать, выбирать и смотреть… Но только увлекся новым томом, как вдруг равнодушный приказчик, как показалось пренебрежительно, попросил:
