Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Лидия Яновская

Последняя книга, или Треугольник Воланда

С отступлениями, сокращениями и дополнениями

Несколько слов к читателю

На протяжении десяти лет сайт Татьяны Пухначевой был родным домом для Лидии Яновской. Здесь в авторской редакции публиковались все ее последние статьи, здесь складывалась ее «Последняя книга». Каркас книги — оглавление — постепенно, по мере создания, заполнялся блоками глав, написанных и выверенных с тщательностью текстолога.

Яновская не обманывала себя, называя книгу последней и все-таки надеясь ее завершить. Больше всего ей хотелось быть услышанной и понятой, успеть рассказать то, что непрерывным трудом постигала сама, сделать читателя свидетелем и участником своих открытий, более того, свидетелем создания новой, живой книги. Как мы знаем, Лидии Яновской не суждено было дописать свою последнюю работу, книга вышла в свет после ее смерти [1], дополненная и расширенная незавершенными главами из черновиков и оттого, вероятно, несколько утратившая свою стройность. Тогда казалось, что возможность опубликовать «всё» никогда больше не повторится. Но и это «всё» на деле получилось неполным. Издательство отказалось печатать «Неевклидову геометрию», и в книгу вошла только ее половина. Не поместились еще две-три главы [2]. Хуже того, таинственным образом из текста исчезли все сноски-комментарии, являвшиеся его неотъемлемой частью, частью собственно научной, но и не только научной, и полное название книги «с отступлениями, сокращениями и дополнениями» приобрело сугубо конкретный смысл.

А как же «родной дом»? Взгляните, здесь, как в музее, сохранились тексты, полученные из рук самого автора, последняя и единственная прижизненная авторская редакция книги, недостроенное в деталях, но прекрасное в целом здание, не тронутое рукой редакторов, памятник своему создателю.

Неевклидова геометрия по Михаилу Булгакову, или

Глава, в которой автор рассказывает о себе

В 1989–1990 годах я написала маленькую книжку под этим самым названием: «Треугольник Воланда».

Я как раз заканчивала тогда огромную, счастливую и невероятно трудную работу: готовила текст романа «Мастер и Маргарита» для Собрания сочинений Михаила Булгакова. Не комментарий, а самый текст, бесконечно засоренный и заредактированный предыдущими издателями и вот теперь выверенный мною по всем сохранившимся рукописям и уцелевшим спискам романа. А параллельно, без роздыху и оглядки, и тоже в печать — дневники и воспоминания Елены Сергеевны Булгаковой. На этот раз — с обстоятельным комментарием, хронологическим и фактографическим.

И вот в этой перенасыщенной, двуплановой работе текстолога и биографа у меня на глазах, словно сама собою, стала раскрываться история великого романа. История работы художника над его созданием. Движение замысла и история текста. Соблазнительные тайны сквозных мотивов и тайны рождающихся где-то в подтекстах образов и намеков. Перепутанные тетради складывались в редакции, давние догадки переставали быть догадками и становились явью…

А когда в обеих работах уже был виден просвет завершения (и Собранию сочинений Михаила Булгакова, и «Дневнику Елены Булгаковой» предстояло выйти в свет в самом конце 1990 года), мне позвонили из Киева. Издательство при Киевском университете — так, несколько неловко, называлось оно в тот момент — настойчиво просило написать для них книгу… о загадках и тайнах романа «Мастер и Маргарита»! Популярность Булгакова на Украине нарастала: роман собирались ввести в школьные программы.

Я устала тогда немыслимо, а еще предстояли тяжелые корректуры — и романа, и книги дневников, и лучше всего было бы пожалеть себя и отказаться… Но мне предлагали написать книгу о том самом, что сейчас впервые раскрывалось передо мной… И было еще одно обстоятельство, буквально гипнотизировавшее меня: то, что звонили из Киевского университета.

Этот университет я окончила в 1949 году. В тот самый шабаш 1949 года, когда газеты — а газеты читали, газетам внимали! — истекали безумием антисемитских речей. Мне было тогда двадцать два года, и казалось, что с мира содрали кожу.

Университетские профессора на глазах у студентов топили друг друга. Одни открыто, пускаясь во все тяжкие. Другие — осторожнее, только на закрытых собраниях, и не письменно, а устно, чтобы можно было потом отмыться.

Студентов — вчерашних фронтовиков — вызывали в партком. Бледнея от унижения, они тем не менее подписывали доносы — на преподавателей и однокурсников. Под ударом была их стипендия, место в общежитии, будущая аспирантура…

Евреев-преподавателей снимали с работы. Распоряжения о евреях-студентах ждали. Симпатичнейший заместитель декана входил в аудиторию, просматривал список студентов, поднимал глаза, вглядываясь в отдельные лица, и тихо, но веско говорил, что кое-кого, особенно из отличников, придется исключить — непосредственно перед государственными экзаменами…

А в актовом зале с трибуны кричали хрипло и злобно. И — ударом хлыста по лицу, рубцом на лице — оставалась в памяти фраза: «грязный выродок Эдуард Багрицкий»…

Черно-красное здание университета было только что отстроено после войны, мы еще почти не учились в нем, и актовый зал был сыроват… Русский поэт, еврей по национальности, Эдуард Багрицкий к тому времени давно умер… Почему так поражала эта фраза? Она была не гаже и не грубее всего прочего. А вот запомнилась эта. И многие годы потом мне казалось, что она просачивается сквозь багровые стены здания, каплет с черных капителей колонн, и я не могла ходить мимо этого здания и этих колонн, и уж если никак нельзя было миновать улицу, старалась идти по другой стороне…

…В тот год я написала свою первую литературную работу — студенческую дипломную работу о сочинениях Ильфа и Петрова. И — такое совпадение! — в феврале 1949 года, в «Правде» (или в другой официальной газете? Впрочем, тогда газеты были только официальные), появилась так называемая «редакционная статья», никем не подписанная и, следовательно, правительственная, объявившая, что издание романов Ильфа и Петрова — ошибка.

Это был приговор, не подлежавший обжалованию. Ильф изымался из литературы — ввиду его еврейской национальности. Евгений Петров — с некоторым вздохом и сожалением — как русский писатель, пошедший на поводу…

Два отнюдь не равновеликих события — очередное изъятие классиков из литературы и мое скромное и, как я и тогда понимала, очень слабое сочинение — может быть, так и не совместились бы. Но на мою беду именно в этот момент известнейший академик и звезда украинского литературоведения Александр Белецкий вдруг презрел самый страшный порок, каковым, как известно, является трусость, и, нимало не посоветовавшись в парткоме, написал громоподобную рецензию на мою работу.

Бесстрашный академик писал, что это выдающееся сочинение. По крайней мере на фоне прочитанных им то ли за год, то ли за несколько лет, то ли даже за всю жизнь студенческих работ. (К сожалению, не могу процитировать точнее: я потом с наслаждением уничтожила выданный мне экземпляр; но копия, вероятно, осталась в архиве университета, а может быть, и в архиве почтенного академика.)

Надо сказать, что досточтимый академик ничем особенно не рисковал, не свою, а мою голову укладывая под топор. Правда, его вызвали в партком, сделали замечание, разъяснили, в каких случаях следует и в каких не следует проявлять самостоятельность без спросу. И судя по тому, что в дальнейшем его карьера развивалась успешно, думаю, он более не совершал столь опрометчивых поступков.

Мне пришлось хуже. Теперь уже мое имя выкликали с трибуны хриплые и злобные голоса в актовом зале черно-красного здания. А за 1949 годом, как помнит читатель, последовали годы 1950, 1951, 1952 и начало 1953-го, и было много такого, о чем в последующие четыре десятилетия я старалась не помнить, потому что жизнь стоила того, чтобы жить, а мерзость и унижения тех лет оставались грузом, с которым жить не хотелось. Хотя…