Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул
— Да и что же ты мнѣ говоришь все такими военными словами? — спросилъ, наконецъ, Мустафа, замѣтивъ, какіе разговоры ведетъ съ нимъ его сынъ послѣ такой долгой разлуки. Или ты больше никакихъ другихъ словъ не знаешь?
— Не могу знать! — отвѣчалъ Надиръ.
— Надиръ, сынъ мой, да въ своемъ ли ты умѣ?
— Точно такъ-съ! — отвѣчаетъ Надиръ.
Сталъ Мустафа еще больше прежняго молить сына о томъ, чтобы тотъ ему помогъ въ его несчастьи, и какъ нибудь пособилъ до источниковъ правды дойти. Долго онъ съ нимъ разговаривалъ и разспрашивалъ о томъ, какъ бы это сдѣлать поудобнѣе. Но изъ этихъ вопросовъ и разспросовъ выходило не больно-то много толку. Надиръ и знать не зналъ, и вѣдать не вѣдалъ даже самаго слова «правды». Это слово, по правиламъ султановой гвардіи, всѣ тѣлохранители должны были «забыть крѣпко-на-крѣпко». Мустафа говорилъ это самое слово, а Надиръ въ это самое время всѣми пальцами уши себѣ затыкаетъ, чтобы строжайшаго приказа своего начальства даже заочно не ослушаться. Такъ отецъ отъ сына ничего и не добился. Узналъ только, какъ и гдѣ и въ какое время можно увидать сына.
— А если я къ тебѣ приду, когда ты на караулѣ стоишь? — спросилъ Мустафа.
— Пришибу,— отвѣчалъ Надиръ.
— А если я тебя не послушаю и останусь?
— Пристрѣлю,— объяснилъ Надиръ.
— А если твоя сыновняя пуля да взять меня старика-отца не захочетъ?
— Приколю,— подтвердилъ Надиръ.
Посмотрѣлъ на своего сына Мустафа, и закапали горькія, горькія и горючія слезы по его лицу. Смотрѣлъ онъ на красиваго, статнаго солдата и своимъ глазамъ не вѣрилъ. Кто такой передъ нимъ сидитъ. Это сынъ его, или не сынъ. Родичъ, или посторонній человѣкъ. Или это варваръ какой, который никогда объ Аллахѣ не слышалъ. Или это просто-напросто машинка для убиванія людей. Гдѣ ужъ съ такимъ говорить о правдѣ. Махнулъ Мустафа рукой на солдата, взялъ свою клюку и побрелъ куда глаза глядятъ, низко опустивъ голову.
— Воля Аллаха, воля Аллаха! Да благословенно имя Его!..
* * *
Прошло дня три. Отдышался Мустафа, опомнился. Опомнился и рѣшилъ, что коли ужъ взялся, такъ надо до конца идти. Пришелъ онъ на площадь. Видитъ, на этой площади стоитъ огромное и красивое зданіе, со всѣхъ сторонъ окруженное высокою, зубчатою стѣною. Рядомъ съ этимъ большимъ зданіемъ, за тою же каменной стѣною, видны два другихъ зданія, тоже очень красивыхъ, только поменьше. Входы и выходы раскрашены и разукрашены. Повсюду на солнцѣ такъ и блеститъ золотая и серебрянная краска. За ограду ведутъ большія бронзовыя ворота, а у воротъ солдаты ходятъ, стерегутъ всѣ входы и выходы. Передъ воротами возвышеніе, а на этомъ возвышеніи что-то такое странное и невиданное. На одномъ его углу высокая полѣнница дровъ, а изъ нея торчитъ желѣзный столбъ. На другомъ углу висѣлица. На третьемъ углу плаха, а на ней топоръ лежитъ. А на четвертомъ углу, на томъ самомъ, который ближе всего ко дворцу приходится, торчитъ высокій, превысокій, острый-преострый рожонъ, попросту сказать, колъ. Около этого возвышенія народъ толпится, разсматриваетъ и разспрашиваетъ, что все это значитъ. Караульные народъ отгоняютъ, чтобы не очень напиралъ. Подошелъ и Мустафа къ возвышенію и сталъ разспрашивать, что это такое.
— Кто въ этомъ большомъ разукрашенномъ зданіи живетъ? — спросилъ онъ.
— Повелитель правовѣрныхъ, владыка многихъ странъ, тѣнь Аллаха на землѣ,— султанъ Абдулъ,— отвѣчаютъ Мустафѣ.
— А въ томъ зданіи, которое немного поменьше и вправо отъ этого?
— То дворецъ великаго муфтія, да будетъ благословенно имя его!
— А его имя какое? — спросилъ Мустафа.
— Абдулъ имя его. Онъ верховный толкователь Корана. Глава вѣры, „Шейхъ-уль-Исламъ“, источникъ свѣта, первый слуга Аллаха.
— А въ томъ домѣ, который лѣвѣе султанова дворца, тамъ кто живетъ? — спросилъ Мустафа.
— Великій визирь Абдулъ, охрана и опора закона, воплощеніе справедливости на землѣ.
— А это что же такое на этомъ возвышеніи? — продолжаетъ разспрашивать Мустафа.
— А это тоже охраны и опоры. Веревка — это «вервіе правосудія»; топоръ — это «топоръ правосудія», а рожонъ, это тоже «рожонъ правосудія». Видишь, что тамъ на доскѣ написано.
— Я неграмотный,— сказалъ Мустафа.
— Тамъ написано, что если кто пойдетъ противъ закона, тому голову долой. А кто пойдетъ противъ султана — того на висѣлицу. А кто противъ Ислама и Корана прегрѣшитъ, того на огненный костеръ. А кто противъ всѣхъ трехъ осмѣлится,— того на колъ: пусть чувствуетъ.
Неизвѣстно почему отъ этихъ словъ говорившаго у стараго Мустафы, смирнаго изъ смирныхъ, тихаго изъ тихихъ, побѣжали даже мурашки по тѣлу.
— Воля Аллаха, воля Аллаха! — бормоталъ онъ и отправился дальше.
Подошелъ Мустафа къ самымъ воротамъ дворца, видитъ: стоитъ у нихъ большой разукрашенный сундукъ, обитый серебромъ и золотомъ. Къ сундуку народъ какъ то странно подбирается, а у самаго сундука два солдата стоять. Лишь только кто изъ народа осмѣливался приблизиться къ сундуку, сейчасъ же подбѣгалъ къ нему солдатъ, направлялъ свой штыкъ прямо ему въ грудь и, безъ церемоніи, гналъ его прочь.
— Это что же такое тутъ дѣлается? — спросилъ Мустафа.
— Это сундукъ правосудія,— сказалъ ему какой то прохожій.— Сюда всякій правовѣрный можетъ бросать свои письменныя жалобы на всякія утѣсненія и несправедливости, которыя творятся на землѣ.
— Великъ Аллахъ и да благословенна будетъ премудрость султана! — воскликнулъ Мустафа, и про себя подумалъ:
— Надо и мнѣ написать жалобу на всѣ мои обиды и притѣсненія. Поищу грамотнаго человѣка, кто бы мнѣ ее написалъ.
— Всѣ письменныя жалобы прямо къ султану идутъ,— продолжалъ прохожій.— Ужъ если жалоба попала въ сундукъ,— такъ навѣрное будетъ султану доложена.
— А что же солдаты дѣлаютъ? Зачѣмъ они народъ отгоняютъ? — спросилъ Мустафа.
— Чтобы жалобщики не очень безпокоили повелителя правовѣрныхъ. Дай имъ волю, такъ отъ нихъ и отбоя не будетъ,— султану тогда только и останется, что разныя жалобы читать: даже пообѣдать будетъ некогда. Вѣдь въ его владѣніяхъ живутъ 24 милліона человѣкъ. А въ году 31 милліонъ секундъ, считая и дни и ночи. А если ночей не считать, то всего 24 милліона секундъ. Значитъ, если бы повелитель правовѣрныхъ сталъ выслушивать всѣхъ своихъ вѣрноподданныхъ, такъ на разсмотрѣніе обидъ и несчастій каждаго вѣрноподданнаго могъ бы удѣлить самое большее одну секунду въ годъ, и то работая всѣ дни въ году безъ устали и безъ отдыха. Статочное ли дѣло, чтобы себя такъ изнурять ради простыхъ людишекъ. Довольно на нашемъ повелителѣ лежитъ и важныхъ государственныхъ дѣлъ,— помоги Аллахъ и съ ними справиться.
— А все таки, думаетъ Мустафа, жаловаться надо.
Онъ съ великимъ благоговѣніемъ смотрѣлъ и на орудія правосудія, и на каменныя стѣны, за которыми сидятъ сами источники его. И вспомнились тутъ Мустафѣ слова имама, которыя онъ когда то слышалъ въ мечети, что «у правды три защитника и три стража». Первый защитникъ и стражъ — это законъ. А второй защитникъ и стражъ — это султанъ, а третій защитникъ и стражъ — это Коранъ. Законъ въ рукахъ султана, а султанъ въ рукахъ Корана. А словами Корана говоритъ самъ Аллахъ.
Долго ходилъ Мустафа около каменной ограды и съ великимъ благоговѣніемъ посматривалъ на нее и думалъ: «вотъ она гдѣ настоящая то правда! Вотъ уже какъ близко я подошелъ къ ней. Отъ меня до нея всего какихъ нибудь двадцать саженъ».
Обошелъ онъ ограду со всѣхъ сторонъ нѣсколько разъ. Подошелъ снова къ главнымъ воротамъ и думаетъ: «авось и здѣсь какого нибудь грамотнаго человѣка найду, который обо всѣхъ моихъ страданіяхъ напишетъ, по добротѣ сердечной, самое что ни на есть слезное прошеніе».
Вдругъ видитъ Мустафа, около самаго сундука правосудія случилась какая то сумятица: видитъ онъ, четыре дюжихъ солдата волокутъ какого то человѣка, который не идетъ, упирается и кричитъ благимъ матомъ. А солдаты, чтобы онъ не кричалъ, такъ и барабанятъ своими кулачищами и ружейными прикладами по спинѣ. Народъ бѣжитъ. Дѣти плачутъ. Иные старики ругаются, многіе смѣются. Шумъ и гвалтъ стоитъ на всей площади.
— Что тутъ такое случилось? — спрашиваетъ Мустафа.
— Э, пустяки,— говорятъ ему,— дѣло обычное. Этотъ болванъ, негодяй, дуракъ, мошенникъ,— ухитрился таки опустить свою жалобу въ сундукъ правосудія, проскочилъ какимъ то способомъ между караульщиковъ солдатъ. Такъ вотъ они теперь его къ допросу съ пристрастіемъ волокутъ.
— Для чего же они это дѣлаютъ? — спрашиваетъ Мустафа. Чего ради имъ допросъ понадобился?
— Да ты, я вижу, самъ глупый и темный человѣкъ,— отвѣчаетъ ему прохожій.— Развѣ ты не понимаешь, что мало ли о какихъ тамъ пустякахъ всякіе проходимцы могутъ тревожить повелителя правовѣрныхъ. Извѣстное дѣло, что только тѣ и жалуются, на начальство или на другія какія обиды, кто самъ въ чемъ нибудь виноватъ. Тотъ, кто самъ правъ, и жаловаться то ужъ никогда не станетъ.
