Кондратий Урманов - Солнечный круг
Но весна была весной. И, несмотря на холода, с юга прибывали все новые и новые отряды птиц. Прилетела кукушка и хотя робко, но прокуковала в бору; на болоте за Зимником появилась выпь и в первую же ночь известила все птичье население о своем прибытии:
— Бу-ух!.. Бу-ух!..
А перед вечером, возвращаясь на стан, я видел стайку ласточек-касаток, кружившихся над камышами.
Товарищ вернулся раньше меня и на костре готовил чай. Не успел я подойти к нему, как он поднял руку:
— Тише!.. — и загадочно добавил: — У нас гости.
Я принял это за шутку. Какие могут быть гости в такие холода?.. Разве охотника занесла нелегкая?
Он осторожно открыл палатку, и оттуда вылетело с десяток ласточек. Они сидели на одной из жердочек наших нар, и мы не смогли бы их не потревожить, устраиваясь на ночлег.
Ласточки кружились вокруг палатки, залетали в нее, проверяли все и вновь вылетали.
Пока было светло, я устроил им маленькое насестье рядом с электрической лампочкой и настежь распахнул палатку:
— Пожалуйте, гости дорогие!
Нам так хотелось тепла, что невольно верилось поэту:
Ласточка с весною
В сени к нам летит…
Ласточки покружились, обследовали мое устройство и, найдя его подходящим, уселись, плотно прижавшись друг к другу. Их было ровно десять.
Позднее я зажег свет. Это нисколько не обеспокоило их. Мы пили чай и с каким-то благоговением поглядывали на желанных посланцев весны.
Наши гости были удивительно спокойны. Я брал одну из них, согревал под полушубком и опять садил на жердочку. При этом они не бились, как другие птицы, не защищались.
Ночью они изредка переговаривались, и я не мог понять причины.
Когда рассветало, я открыл палатку. Потрогал одного самца за нос и говорю:
— Не пора ли вставать, гости дорогие…
Он пропикал что-то невнятное и спрятал крохотный носик в нагрудных перьях. После его писка в палатку влетела одиннадцатая ласточка и, выбрав место, спокойно прижалась к подругам.
Вот, значит, с кем они переговаривались; по своей вине она всю ночь мерзла на палатке.
Утро было таким же холодным, как вчерашний день, и ласточки покинули нас только в девять часов.
…Вечером ласточки к нам не вернулись. Днём потеплело, и они, по-видимому, полетели дальше возвещать приближение тепла, приближение настоящей весны…
А недалеко от палатки черемуховый куст весь оделся белоснежным цветом. Это всегда у нас так: зацветает черемуха — жди снега…
Пора забот
Смотри, как роща зеленеет,
Палящим солнцем облита,
И в ней какою негой веет
От каждой ветки и листа!
Тихое, ясное утро. В кустах, склонившихся над рекой, звенит утренний концерт укрывшихся в зелени пичуг.
Солнце уже поднялось высоко и все видимое залило ярким ровным светом.
Я присел на пенек давно срубленной сосны. У моих ног, как голубое полотнище, течет спокойная, прозрачная река и прячется в кустах за поворотом. В высоком разнотравье, как на ковре, пестреют желтые, голубые и пунцовые цветы. Искристый воздух наполнен их ароматом, звоном малюток-пчелок, гуденьем шмелей.
Я долго наблюдаю за уточкой, прячущей своих детей в высоких камышах, за плавным полетом в голубой выси беркута, за работой муравьев, воздвигающих жилище, за разными букашками, мотыльками, стрекозами.
Все в природе наполнено большой заботой о потомстве, и радость бытия я вижу во всем меня окружающем: и в раскрывшихся чашечках белых лилий, и в чуть зримом трепете листвы на деревьях, и в торопливой суете птиц, и в легком полете разноцветных бабочек, и в сверкании капелек росы на траве.
На Уень-реке
Признаться, мне было жаль будить сынишку и в то же время хотелось, чтобы он увидел все великолепие июльского утра в природе, ведь горожанину не всякому и не всегда это доступно.
Знаю по себе — как бывают прочны такие впечатления раннего детства, как они согревают твое сердце в годы зрелые, в трудах и испытаниях.
А Володя спит — тихо, словно не дышит, а на лице удивление, может быть, тому, что он видел и пережил за прошедший день.
…Мы долго и не торопясь плыли по тишайшей извилистой реке Уень, любимице охотников и рыбаков. Она берет свое начало из реки Чаус и тянется на сотни километров по левобережной Обской низменности, среди многочисленных больших и малых озер. Тальниковые заросли, непролазные кусты смородины, калины и высокие многолетние черемухи украшают эту пойму. А с запада и с севера высокой зеленой стеной стоят Кашламский и Вьюнский боры, как бы прикрывая всю эту нежную растительность от губительной стужи.
У нас так повелось: плывет охотник к заветным своим озерам и тянет за собой на шнуре блесну. Пока добирается до стана, у него в лодке лежит несколько щук. Птицу-то на мушку ружья поймать надо, а во время хода лодки это делать нелегко; простая же металлическая пластинка с крючками обеспечивает ему не только ужин и завтрак, но рыбы хватает и на угощение для товарищей.
Плывем мы, и я вижу, как Володя во все глаза смотрит на окружающую природу. Ведь на Оби, у города, он ничего этого не видел.
По берегу Уеня кудрявятся заросли тальника, над ними зелеными купами поднимаются высокие ветлы и черемухи, а внизу, в тени, — кусты смородины и калины, встречаются старые-престарые осанистые березы. В зарослях шмыгают птицы, и каждая подает свой голос, а на воде, особенно в заливах, среди широких зеленых листьев, плавают большие цветы белых лилий. И на всем этом зеленом и цветущем мире лежит яркое июльское солнце и покой.
Володя сидит на носу лодки и что-то записывает в свой дневник, который он назвал так: «Путешествие по реке Уень».
Читателей дневника у Володи будет много, и, чтобы им было ясно, где находится эта река с непонятным названием, я написал на первой странице:
«По левобережной низменности Оби, у пристани Почта, в 60 километрах от города Новосибирска, раскинулось охотничье хозяйство „Спартак“. Общая площадь хозяйства — 25 тысяч гектаров. Здесь сотни больших и малых озер и три реки: Уень, Вьюна и Чучка. И реки и озера рыбные; много здесь гнездует разной водоплавающей дичи, а уж певчих птиц так и не перечислить! Благодатные, незабываемые места!..»
Встречное течение почти не заметно. Я спокойно опускаю весло в прозрачную воду и тихонько подвигаю лодку вперед.
На крутой излучине, слева, в просветы между кустов видно озеро Большие Елбаки. Володя пристально вглядывается вдаль: там, под ярким солнцем, сверкает узкое плёсо, окаймленное высокими камышами и зеленым разливом осоки. А справа от Уеня тянется длинное-предлинное озеро Каледеево. Сейчас по озерам, в камышах и осоке, таятся утиные выводки, и Володе хочется везде побывать, все увидеть, но на это нам не хватит не только двух дней, но и двух недель. Впереди я вижу склоненные к воде кусты смородины с крупными спелыми ягодами и подворачиваю лодку к берегу.
Володя вскрикивает от радости — он еще никогда не видел такого обилия ягод. А главное — собирай прямо с куста и отправляй в рот. Это не то, что покупать на базаре!..
— Вот тебе и витамины, — говорю я. — Таких в городе ни в одной аптеке не найдешь… Кушай!..
Володя целыми горстями ссыпает отборную ягоду в рот и от удовольствия крякает. Я даю ему возможность насытиться и тихонько отплываю от куста.
В одном месте на повороте, где образовался широкий залив, покрытый мелкими листочками коричневых водорослей, я запустил блесну и шнур передал Володе.
— Держи, — говорю, — сынок, крепче. В Уене, кроме известных тебе чебаков, живут еще и зубатые щуки и колючие окуни. Может быть, какого-нибудь жадного хищника мы и обманем на свою «железку»…
Володя повернулся ко мне лицом, намотал на левую руку шнур, а правой ухватился за борт лодки. Вероятно, он думал, что щука или окунь могут выдернуть его из лодки. Ведь всякая невидаль страшна!
Удар первой щуки, по-видимому, пронзил Володю, как электрический ток. Я видел, как он вздрогнул, побледнел, как потом несмело перехватил шнур правой рукой и потянул на себя.
— Теперь ей деваться некуда, — подбадриваю я, — тяни… — И Володя заработал руками. Но, когда на поверхности воды показалась широкая открытая пасть щуки, он оробел:
— Возьми, папа… Я ее боюсь…
По неумению он мог упустить щуку, а рыба нам, нужна была, и мне самому пришлось водворить ее в корзину.
У Володи еще дрожали руки, когда он, приподняв крышку корзины, посмотрел на свою первую добычу.
— Килограмма два будет, папа?..
Ему хочется, чтобы я подтвердил его определение, но я говорю:
— Щука, кажется, достойна внимания, не шурагайка какая-нибудь. Можешь записать в своем дневнике, как ты ее поймал…
