Ханс Андерсен - Сказки. Истории
Ночью разразилась такая буря, что петух с курами и цыплятами забились в самую глубину курятника. Трах! Ветер повалил забор. Ба-бах! С крыши посыпались черепицы. Но петух-флюгер уцелел. Он даже не скрипнул, не повернулся на диком ветру, сидел как истукан на своем коньке, хоть и был вполне молодым петухом — его ведь совсем недавно вычеканили из меди. Сомнений нет, он был очень умен и солиден, наш петух-флюгер, потому что появился на свет сразу взрослым. Он никогда не был цыпленком и не имел никакого дела с разными звонкоголосыми пичугами, которых презрительно называл «вульгарными балаболками». Вот голуби — другое дело, те побольше, и перья у них отливают перламутром, они даже напоминают флюгеры с виду. Но они такие жирные и глупые, просто ужас! Одно у них занятие — поплотнее набить свои зобы. Пошлые твари! Правда, перелетные птицы иногда садились на крышу и рассказывали петуху-флюгеру о заморских странах, о дальних перелетах, о пиратских нападениях пернатых разбойников… Поначалу это было ново и любопытно, но вскоре надоело. Нельзя же в самом деле все время слушать одно и то же! Скучища смертная! В конце концов опостылели ему и перелетные птицы, и вообще все на свете. Все суета сует, все скука и пошлость!
— Мир выродился, — частенько повторял петух-флюгер. — Ерунда всегда остается ерундой!..
Он был, как говорится, разочарованным петухом-флюгером и, конечно же, привел бы в восторг парниковый огурец, если бы тот познакомился с ним, но у огурца только и света в окошке было, что обыкновенный петух, который, к слову сказать, как раз зашел его навестить.
Один поваленный забор напоминал о пролетевшей ночью ужасной буре.
— Ну-с, как вам понравилось мое ночное «кукареку»? Перекричал я гром? А? — спросил, шагая вразвалку, как кавалерист, обыкновенный петух у своих кур и цыплят, которые поднимались вслед за ним на навозную кучу. Что и говорить, хвастун он был, никакой деликатности в разговоре.
— Эй ты, овощное растение из семейства тыквенных! — сказал петух огурцу, который так изумился научным познаниям своего кумира, что не почувствовал, что его клюют.
«Истинно благородная смерть!»
А тут со всех сторон набежали куры, цыплята, — куры ведь как овцы, куда одна, туда и другие, — и принялись кудахтать и пищать, восторгаясь обыкновенным петухом и гордясь, что они с ним в родстве.
— Кукареку! — заорал вдруг петух. — Вот я сейчас как закукарекую на весь мировой птичий двор, и все цыплята тотчас же вырастут в куриц!
Какое тут поднялось кудахтанье и писк! А петух вконец расхвастался:
— Я даже могу сам снести яйцо! И знаете, кто вылупится из этого яйца? Василиск! Ни одно живое существо не может вынести его взгляда. Люди издавна рассказывали об этом друг другу, а теперь я рассказал вам, и вы знаете, что сокрыто во мне, потому что я из петухов петух!
И он захлопал крыльями, затряс гребешком и закукарекал так, что у всех кур и цыплят зазвенело в ушах и мурашки пробежали по спине. О, как они были горды, что их петух — из петухов петух! И они принялись кудахтать и пищать так громко, что даже петуху-флюгеру стало понятно, о чем идет внизу разговор, но он даже не пошевелился.
«Чушь и ерунда, ерунда и чушь! — говорил он сам себе. — Никогда обыкновенному петуху не снести яйца! А вот лично я и не желаю нести яйца! Мне б только захотеть, и я враз снес бы яйцо, начиненное ветром. Но разве весь мир стоит такого яйца? Все суета сует и всяческая суета! Мне и сидеть-то здесь опротивело!»
Крак! Надломился прутик, к которому был приделан петух-флюгер, и он загремел вниз, но не пришиб обыкновенного петуха, хотя и страстно хотел этого. Впрочем, это уже с куриных слов.
Мораль?
Пожалуйста: «Лучше уж петь петухом, чем, разочаровавшись во всем на свете, надломиться и загреметь вниз».
НАВОЗНЫЙ ЖУК
(Перевод А. Ганзен)
Лошадь императора удостоилась золотых подков, по одной на каждую ногу.
За что?
Она была чудо как красива: с тонкими ногами, умными глазами и шелковистою гривою, ниспадавшей на ее шею длинною мантией. Она носила своего господина в пороховом дыму, под градом пуль, слышала их свист и жужжание и сама отбивалась от наступавших неприятелей. Защищаясь от них, она одним прыжком перескочила со своим всадником через упавшую лошадь врага и тем спасла золотую корону императора и самую жизнь его, что подороже золотой короны. Вот за что она и удостоилась золотых подков, по одной на каждую ногу.
А навозный жук тут как тут.
— Сперва великие мира сего, потом уж малые! — сказал он. — Хотя и не в величине, собственно, тут дело! — И он протянул свои тощие ножки.
— Что тебе? — спросил кузнец.
— Золотые подковы! — ответил жук.
— Ты, видно, не в своем уме! — сказал кузнец. — И ты золотых подков захотел?
— Да! — ответил жук. — Чем я хуже этой огромной скотины, за которою еще надо ухаживать? Чисть ее, корми да пои! Разве я не из императорской конюшни?
— Да вдомек ли тебе, за что лошади дают золотые подковы? — спросил кузнец.
— Вдомек? Мне вдомек, что меня хотят оскорбить! — сказал навозный жук. — Это прямая обида мне! Я не стерплю, уйду куда глаза глядят!
— Проваливай! — сказал кузнец.
— Невежа! — ответил навозный жук, выполз из конюшни, отлетел немножко и очутился в красивом цветнике, где благоухали розы и лаванда.
— Правда ведь, здесь чудо как хорошо? — спросила жука жесткокрылая божья коровка, красная и в черных крапинках. — Как тут сладко пахнет, как все красиво!
— Ну, я привык к лучшему! — ответил навозный жук. — По-вашему, тут прекрасно?! Даже ни одной навозной кучи!..
И он отправился дальше, под сень большого левкоя. По стеблю ползла гусеница.
— Как хорош божий мир! — сказала она. — Солнышко греет! Как весело, приятно! А после того как я наконец засну, или умру, как это говорится, я проснусь уже бабочкой!
— Да, да, воображай! — сказал навозный жук. — Так вот мы и полетим бабочками! Я из императорской конюшни, но и там никто, даже любимая лошадь императора, которая донашивает теперь мои золотые подковы, не воображает себе ничего такого. Получить крылья, полететь?! Да, вот мы так сейчас улетим! — И он улетел. Не хотелось бы сердиться, да поневоле рассердишься!
Он бухнулся на большую лужайку, полежал-полежал, да и заснул.
Батюшки мои, какой припустил дождь! Навозный жук проснулся от этого шума и хотел было поскорее уползти в землю, да не тут-то было. Он барахтался, барахтался, пробовал уплыть и на спине, и на брюшке — улететь нечего было и думать, но все напрасно. Нет, право, он не выберется отсюда живым! Он и остался лежать, где лежал.
Дождь приостановился немножко; жук смахнул воду с глаз и увидал невдалеке что-то белое: это был холст, что разложили белить. Жук добрался до него и заполз в складку мокрого холста. Конечно, это было не то, что зарыться в теплый навоз в конюшне, но лучшего ничего здесь не представлялось, и он остался тут на весь день и на всю ночь, — дождь все лил. Утром навозный жук выполз; ужасно он сердит был на климат.
На холсте сидели две лягушки, глаза их так и блестели от удовольствия.
— Славная погодка! — сказала одна. — Какая свежесть! Этот холст чудесно задерживает воду! У меня даже задние лапки зачесались: так бы вот и поплыла!
— Хотела бы я знать, — сказала другая, — нашла ли где-нибудь ласточка, что летает так далеко, лучший климат, чем у нас? Этакие дожди, сырость — чудо! Право, словно сидишь в сырой канаве! Кто не радуется такой погоде, тот не сын своего отечества!
— Вы, значит, не бывали в императорской конюшне? — спросил их навозный жук. — Там и сыро, и тепло, и пахнет чудесно! Вот к чему я привык! Там климат по мне, да его не возьмешь с собою в дорогу! Нет ли здесь, в саду, хоть парника, где бы знатные особы, вроде меня, могли найти приют и чувствовать себя как дома?
Но лягушки не поняли его или не хотели понять.
— Я никогда не спрашиваю два раза! — заявил навозный жук, повторив свой вопрос три раза и все-таки не добившись ответа.
Жук отправился дальше и наткнулся на черепок от горшка. Ему не следовало бы лежать тут, но раз он лежал, под ним можно было найти приют. Под ним и жило несколько семейств уховерток. Им простора не требовалось — было бы общество. Уховертки необыкновенно нежные матери, и у них поэтому каждый малютка был чудом ума и красоты.
— Наш сынок помолвлен! — сказала одна мамаша. — Милая невинность! Его заветнейшая мечта — заползти в ухо к священнику. Он совсем еще дитя; помолвка удержит его от сумасбродств, Ах, какая это радость для матери!
— А наш сын, — сказала другая, — едва вылупился, а уж сейчас за шалости! Такой живчик! Ну, да надо же молодежи перебеситься! Дети — большая радость для матери! Не правда ли, господин навозный жук? — Они узнали пришельца по фигуре.
