Кэтрин Ласки - Легенды ночных стражей: Похищение
Сначала она никак не могла уснуть. Но плотный завтрак сделал свое дело, тем более что она съела гораздо больше, чем положено сычику ее размеров. Гильфи погрузилась в дремоту и едва не уснула, если бы не мысль, которая скреблась в ее затуманенном сознании. Это Сорен, сидевший в соседнем отсеке, посылал ей мысленные сигналы. «Придумай что-нибудь, Гильфи! Придумай что-нибудь!»
Тетушка была сама доброта. Когда Сорен вернулся в свой отсек, она всплеснула крыльями и сказала, что никогда еще не видела такого измученного совенка.
— Всю ночь не спал?
— Кажется да, Тетушка, — ответил Сорен.
— Вот что я тебе скажу, сладенький. Запрыгни-ка вон в ту каменную нишу, она как раз тебе по росту, и закрой глазки.
— Мне можно поспать? — невольно спросил Сорен. — Ой, прошу прощения за вопрос.
— Ну конечно, маленький, вздремни немножко! И не нужно извиняться. Мы же с тобой обо всем договорились.
— Но ведь это против правил. Сейчас нас должны распределять на работу.
— Ах, дорогуша, некоторые правила существуют только для того, чтобы их нарушать. Мне вообще кажется, что наше начальство чересчур сурово муштрует моих совяток, особенно новичков. Ведь вы, бедные пташки, сиротки!
Сорен до сих пор не мог смириться с этим определением. У него были родители и брат с сестрой. Больно и неприятно, когда тебя называют сиротой при живой семье! Сразу чувствуешь себя нелюбимым и никому не нужным.
— Я знаю, у меня слишком мягкое сердце! — продолжала причитать Тетушка. — Я всего-навсего глупая старая наседка.
«Что такое наседка? — подумал Сорен, но спросить не решился. Вместо этого он легко запрыгнул в каменную нишу. — Вот чудеса! Как ловко я справился! Будем считать это первым уроком порхания».
Вдруг ему стало очень грустно. Его похитили слишком маленьким, отец не успел ничему научить его по-настоящему.
Сон пропал. Подумав о порхании, Сорен вспомнил о полетах, о том, как наблюдал из дупла за первым уроком братца Клудда, а потом о собственном ужасном падении. И снова какое-то смутное воспоминание промелькнуло в его сознании. Наконец Сорен уснул.
Он не знал, сколько проспал, но разбудила его не Тетушка, а странное гнетущее чувство, больше похожее на тошнотворное предчувствие беды. Сорену казалось, что кишки у него вот-вот лопнут от напряжения. Жуткая правда тяжелым камнем ухнула на дно его желудка.
«Это Клудд вытолкнул меня из гнезда!» — Сорен как наяву ощутил, как острые когти брата ударяют его в бок, а потом сталкивают вниз.
Лапы у него мелко-мелко задрожали. Тетушка тут же очутилась рядом и заворковала:
— Хочешь отрыгнуть, сладенький?
— Да, — еле слышно ответил Сорен и отрыгнул еле заметный катышек. Такие погадки бывают у всех совят, не доросших до церемонии Первой Косточки.
Сорен вспомнил, как гордился братец Клудд, когда отрыгнул свою первую погадку с костями и шерстью. Интересно, в этой Академии им будут устраивать церемонии? Как-то здесь все странно устроено. Взять хотя бы церемонию Нумерации. Разве это церемония? Настоящая церемония предназначена для того, чтобы почувствовать себя особенным, уникальным. А что особенного в получении номера?
Тетушка Финни, конечно, славная совушка, чего не скажешь о всех остальных. И вообще, что это за Академия? С какой целью она создана? Как там говорила командор Виззг… «Правда ясна — цель видна?» Чем они тут занимаются? Вопросов задавать нельзя, от каждого требуется только смирение и послушание…
Пока он знал лишь одну правду, правду, от которой морозом сводило кишки: братец Клудд выбросил его из гнезда.
«Придумай что-нибудь, Гильфи! Придумай что-нибудь!»
ГЛАВА VII
Грандиозный план
— Маршировать понарошку! Вот что нужно делать!
Огромный филин, сидевший на выступе каменной скалы, пронзительно загукал, объявляя тревогу. Сорен и Гильфи встретились под каменным выступом, где происходила утренняя раздача пищи.
— Как это? — моргнул Сорен. Он был настолько раздавлен тоской по родителям и мыслями о преступлении своего брата, что почти не слушал подруги. Он ужасно скучал по папе с мамой, и каждый час находился новый, еще более болезненный повод для тоски.
«Я не смогу жить без них!» — подумал он. Мысль о том, что ему больше никогда не увидеть родителей, сводила с ума. Не думать об этом было невозможно. Сорен был уверен, что всегда будет помнить о папе с мамой.
— Да слушай же, Сорен! Во-первых, я поняла, зачем они заставляют нас маршировать. Понимаешь, эти высокие скалы, что ведут в Глауцидиум, и каменная арка всегда остаются в тени.
— Я тоже это заметил, — кивнул Сорен.
— Нас заставляют маршировать для того, чтобы никто из совят не мог надолго оставаться под прикрытием тени. Потом я вспомнила, как ты придумал выкрикивать свой номер вместо имени. И тогда меня осенило! Все очень просто. Мы сделаем вид, будто шагаем вместе со всеми, а сами будем маршировать на месте, в тени. Знаешь, что я вспомнила? Однажды мой отец, кстати, он отличный навигатор, один из лучших во всей Пустыне Кунир, пытался мне объяснить, что звезды и даже луна движутся совсем не так, как нам видится с земли. Он сказал, что некоторые звезды кажутся нам неподвижными, но на самом деле они перемещаются.
— Правда? — буркнул Сорен.
— Понимаю, что тебе в это трудно поверить, но мой папа объяснил, что все дело в огромном расстоянии. Понимаешь, на таком отдалении мы просто не можем заметить движения звезд. Даже луна, которая к нам гораздо ближе, на самом деле тоже очень далеко, поэтому мы и не видим, как она раскачивается, скользя по небу. А раз никто не замечает движения огромной луны, так с какой стати они обратят внимание на такую мелочь, как мы с тобой?
Глаза Сорена осветились мгновенной радостью, а Гильфи в восторге продолжила:
— Мы будем как звезды, только наоборот. То есть останемся стоять, а притворимся, будто идем. Будем маршировать на месте.
— А как же надзиратели? — спросил Сорен.
— Я и об этом подумала. Они всегда стоят по сторонам марширующей толпы и не могут видеть, что происходит в середине. Прошлой ночью я была свидетельницей, как одна травяная сова споткнулась и упала на землю. Никто не сказал ей: «Бедняжка!», или «Вставай скорее!», или даже «Вот недотепа!». Все просто расступились и стали ее обходить. Значит, и мы с тобой можем притвориться, будто маршируем, а сами останемся стоять в тени под аркой. Понял? Будем шагать на месте!
— Это прекрасный план, Гильфи! — с неподдельным уважением произнес Сорен.
— Значит, испытаем его этой же ночью, — решила Гильфи. — А теперь я есть хочу.
— И это все? — Сорен растерянно моргнул, когда огромная рыжевато-бурая сова швырнула ему под лапы дохлого сверчка. — То есть, я хотел сказать: «Это все!» — быстро поправился он, вспомнив о запрете на вопросы.
И это они называют завтраком? Ни мышки, ни жирного червяка, не говоря уже о шмеле… Один сверчок! Просто жуть какая-то! Он же умрет с голода!
Тем временем совята принялись за еду — послышался дружный стук раскалывающих сверчков клювов. Самое удивительное, что никто не обмолвился ни словом.
Вообще-то совята всегда болтают за едой. Эглантина, младшая сестренка Сорена, иногда так трещала, что матери приходилось напоминать ей о еде. «Ну-ка, детка, съешь вот эту вкусную лапку. Ты столько болтаешь, что не замечаешь самых лакомых кусочков жука!»
Всеобщее молчание действовало на нервы, особенно на фоне абсолютной тишины, царившей в каньоне Сант-Эголиус, где различались только унылый вой ветра да однообразный стук когтей по камню. Других звуков здесь почти не бывало. Зато было невыносимое чувство заброшенности, разлученности с землей и даже с небом.
Только теперь Сорен начал понимать, что большая часть жизни этих несчастных совят проходит в глубоких каменных расщелинах и пещерах, в провалах и лабиринтах. Даже воды в Сант-Эголиусе почти не было, если не считать нескольких жалких ручейков, в которых с трудом можно было намочить клюв. Не было ни листьев, ни мха, ни травы — никакой растительности, которая опушает землю, делая ее живой и веселой. Только каменные стены с неровными выступами породы, только острые пики, скалы да хребты.
Тем временем совята почти покончили с завтраком — клацанье клювов сменилось столь же дружным хрустом перемалываемых сверчков. Сосед Сорена мечтательно прошептал:
— Вот бы сейчас кусочек медянки!
Сорен вздохнул, вспомнив миссис Плитивер. Семейство Сорена не ело змей из уважения к своей верной служанке. Впрочем, миссис Плитивер, яростно протестуя, называла это чепухой.
— Покажите мне хоть одно живое существо, которому не нравились бы медянки или даже полозы! — убеждала она. — Не стоит щадить моих чувств. У меня их нет — по крайней мере, к этим пресмыкающимся!
Но родители Сорена продолжали стоять на своем. Ноктус называл это «родовой чувствительностью». Слова были непонятные, но Сорен понимал, что родители не хотят обижать миссис Плитивер, хоть та и клянется, будто у нее нет никаких чувств. На самом деле это было не так. Миссис Плитивер была самым добрым и сентиментальным существом на свете, и у Сорена начинало чаще биться сердце, когда он вспоминал, как она звала его из дупла. Слезы наворачивались ему на глаза — словно наяву он слышал ее взволнованный голосок. Что-то сталось с доброй слепой змеей? Неужели Клудд и с ней что-нибудь сделал? Или ей удалось уползти за помощью? Вспоминает ли она о нем? Плачет, наверное… А родители? И они, скорее всего, тоже тоскуют.
