Юлия Власова - Соната для Пина и Бара
— Талант! — сказал пареньку концертмейстер, отложив после репетиции свою скрипку. — Талантище! Но чего тебе недостает, так это уверенности. Ты почему-то всегда теряешься перед большой аудиторией. Запомни: все эти разнеженные гранды и бароны, избалованные девицы и напыщенные дамы оценят тебя лишь в том случае, если ты покажешь на сцене высший класс. Лишь тогда ты сможешь прославиться. Завтрашнее выступление — твой шанс, мальчик.
«Шанс!» — повторил про себя Пин. Он очень переживал за этого юношу. Он впервые переживал за кого-то, кроме себя и своих музыкальных друзей. И так распереживался, что даже не заметил, как его водрузили на подмостки. Надо же! В прежние времена он счел бы себя счастливчиком. Ведь это такая честь — оказаться на месте солиста!
Перед концертом он с волнением вспоминал такты из арии, которую должны были исполнять первой. В оркестровой яме скрипачи и виолончелисты водили смычками по холодным струнам мертвых собратьев Пина. Когда их настраивали, они стонали совсем так, как стонут живые.
«Того юношу зовут Сверр. Когда объявят его выход, надо будет подготовиться и не оплошать. Хотя я так или иначе пойму, кто на мне играет», — подумал Пин.
Шуршали платья напыщенных дам и избалованных девиц, от разнеженных грандов и баронов пахло табаком. Один за другим продребезжали три звонка, а потом кто-то громкий, совсем как гитары в поезде, попросил зрителей отключить мобильные телефоны. «Повелитель звонков», — подумал Пин.
Когда Сверр сел на крутящийся табурет и вытер руки носовым платком, Пин тотчас догадался, что паренек бел как мел, дрожит как осиновый лист и, вообще, вернее годится для того, чтобы стать сапожной подметкой, нежели успешным дебютантом.
«Соберись, — приказал ему Пин. — Успокойся. А я тебе подсоблю».
Сверру словно хороший подзатыльник дали: так он подтянулся, так выпрямился. И начал.
Пин руководил его эмоциями, точно радиоуправляемой машинкой. Оркестр в яме то взвивался ввысь девятым валом, а то затихал до плеска одинокой волны. О, если бы только Бар мог слышать, как умело Пин отдает команды! Но Бар был на него в обиде, а потому предпочитал не напрягать свой и без того утомленный слух. Во время концертов оркестровая яма оживала, но так бывало редко, и Бар втайне мечтал о том, чтобы последовать за Пином, к неведомому Мастеру. Лишь бы не оставаться в этой пыльной «гробнице».
«Будь легким, — диктовал Сверру Пин. — Расправь локти! Голову выше! Порази их! Порази! Порази!»
Он слегка переусердствовал со своим «Порази!», и на двадцатом такте юноша сбился. Любому музыканту вдалбливают со школьной скамьи: если забыл ноты, начинай с ближайшей репризы. Всегда можно сделать вид, будто так и должно быть. Но Пин чувствовал, что одним повтором на сей раз не обойтись. По всему было похоже, что продолжение арии просто-напросто вылетело у Сверра из его высоко поднятой головы.
«Что ж, вспомним молодость», — решил Пин. Ибо сейчас он ощущал себя тысячелетним стариком. Куда дряхлее Клавикорда Пизанского. Когда он усилием воли заиграл выученную наизусть арию, заставляя нужные клавиши опускаться и время от времени пуская в ход правую педаль, бедняга Сверр чуть не свалился со стула. Но потом быстро сообразил и — хитрец эдакий! — сделал вид, будто это его пальчики бегают по клавиатуре и рождают такую замечательную мелодию.
Кто-то из зрительниц разрыдался от избытка чувств, кто-то из баронов крикнул «браво!». Оркестр по-прежнему обрушивался волнами на податливые берега человеческих эмоций, а Пин пребывал в восторге от собственной виртуозности. Это его, его триумф! Половину успеха составляет качество инструмента — уж Мастера-то спорить не станут! Теперь его точно заметят. Будут холить и лелеять. А если он расстроится, его отправят к лучшему Мастеру мира Людей.
Бар страшно завидовал Пину. По окончании концерта в зрительном зале поднялся такой гвалт, а на сцену посыпалось столько цветов, сколько Бару и не снилось. Да, похвалы были обращены к Сверру. Он, потерянно улыбаясь, раскланивался перед восхищенной аудиторией и мямлил слова благодарности.
Но Пин и Бар знали наверняка: ни одному человеку не под силу выжать из музыкальных инструментов то, что инструменты выжимают из себя сами.
«Мои кузены Литавры как-то заикнулись, — вспомнил Бар, — что могут выбивать на себе все мыслимые и немыслимые ритмы. И птицы, которые обычно не переносят шума, слетаются на их дробь, словно на призывную трель. Но какое же необходимо умение, чтобы затрагивать потаенное в сердцах Людей! Ведь они-то уж точно посложнее птиц устроены».
В зале долго не смолкали аплодисменты. Усатый дирижер, пользуясь случаем, кланялся направо и налево. И если бы Пин мог видеть выражение его лица, то сказал бы, что оно точь-в-точь как у дирижера Баккетты, когда тот заискивал перед Павлиньим Хвостом.
Глава 7, в которой…
…Пин попадает не к тому мастеру.
В одно прекрасное утро обнаружилось, что фортепиано, которое недавно доставили из-за границы, пришло в негодность. Поэтому утверждать, что утро прекрасное, мог бы, наверное, только Пин. А вот директор театра уже подсчитывал убытки, какие неминуемо возникнут, если отправить Пина на починку к мастеру Фолки. Во всей округе Фолки был единственным, кто знает толк в колках и молоточках. Он жил на другом конце города и был так стар, что дожидаться его у себя дома не имело особого смысла. Ибо передвигался он со скоростью улитки. Поэтому все возили свои неисправные инструменты к нему в мастерскую. Руки у него были хваткие, глаз — на удивление зоркий. Ему доверяли, его ценили, но он всегда ценил себя больше и всякий раз назначал за свою работу такие заоблачные суммы, что у его клиентов дух занимался. Чтобы как-то смягчить их негодование, Фолки пугал их длинными словами. Например такими, как «вирбельбанк». Чуть он произнесет это слово, как клиент тает, становится мягче самой мягкой ваты и идет на попятный. Благодаря своим магическим словам-«запугивателям», Фолки так разбогател, что отстроил себе под старость пышный особняк. И комнат в том особняке было видимо-невидимо. Как истинный ценитель садово-паркового искусства, Пин непременно похвалил бы очищенные от снега дорожки, ровно подстриженные кустарники и скульптурный фонтан во дворе. На бордюре этого фонтана Фолки любил посидеть да почитать книжку. Но, разумеется, летом, а не в лютую стужу.
Когда налетала пурга, он уединялся в одной из своих необъятных комнат, глотал таблетки и нередко налегал на кофе. Заняться в такие дни ему было решительно нечем. Если у кого-нибудь и расстроится инструмент, этот кто-нибудь подождет, пока не стихнет вьюга. Никто не поедет к Фолки в этакую даль по сугробам. Никто, кроме директора театра. Из его слов Пин понял, что восвояси убрались только сильные Морозы. Морозы-силачи отступили, зато слабенькие Морозы, похоже, с отбытием не торопились. Но они, эти хлипкие холода, директора ничуть не пугали. Он распорядился, чтобы Пина погрузили в трехтонку, запрыгнул в кабину и был таков. Директор задумал собственноручно доставить Пина к мастеру Фолки.
Добрых два часа проплутав по бездорожью, машина наконец-то ввалилась во двор достопочтенного мастера. Но навстречу не выбежала, не прошаркала и даже не проковыляла ни одна живая душа. А всё дело было в том, что Фолки малость переборщил с кофе.
Когда грузчики протиснули Пина в проход, директор пулей взлетел на лестницу, по которой суетливо сновали врачи. Один молодой врач покрутился-покрутился рядом с Пином, а потом сказал, что мастер, скорее всего, возьмется за ремонт не раньше, чем через неделю.
У Фолки зашкаливало давление и раскалывалась голова. На тумбочке, возле кровати, стояла чашка недопитого кофе и валялись использованные шприцы.
— Меня искололи, как подушку для булавок! — пожаловался Фолки директору театра и протянул руку так, словно просил подаяния.
— Значит, я напрасно вез к вам пианино? — промямлил тот.
— Что вы, что вы! Оставляйте! Когда-нибудь да починю, — неопределенно сказал Фолки и страдальчески закатил глаза.
Так Пин у Фолки до оттепели и простоял. Сначала мастеру было попросту не до него: то поступит заказ на починку бешеной скрипки, то попросят настроить рояль. Пин был невзрачный на вид, и его, скромного, оставили пылиться в сторонке.
Бешеная скрипка была из разряда тех, кому до крайности противна посредственная игра новичков. Она непременно хотела, чтобы на ней играл профессионал, и на этой почве разнервничалась. А с нервной скрипкой, сами понимаете, обращаться совершенно невозможно.
«Подумаешь, нервишки шалят. Зато она живая», — обрадовался Пин. Какое-никакое, но общество. Однако скоро от этого общества он был готов денно и нощно исполнять похоронный марш Шопена. Больно уж крикливая оказалась скрипка.
