О'Санчес - Я Кирпич
В комнате еще есть какой-то хлам, но я его я не успел рассмотреть, поскольку не за этим прибыл, да и собеседник поторапливает, к доверительному общению рвется.
— Да, добрый. У меня тут вот какое дело… насчет машины, красной бээмвухи…
Передо мною, метрах в полутора, стоит мужик в зеленом не застегнутом халате, оттуда скромно и недалеко выглядывает пузо, обтянутое синей рубашкой, мужик спокоен, ему далеко за полтинник, очки приподняты надо лбом на лысой круглой голове, ростом пониже меня, безбородый, безусый, подбородка два. Глаза карие, зубы вставные, щеки красные… Крепыш. Фиг его знает — что могут означать для меня все эти подробности, чему зацепками служить? Если бы он в это время рисовал левой, кстати, татуированной рукой, или мышкой ею двигал, я бы еще вдобавок мог определить, что он левша… Звать его Миша, если верить синим буквам на пальцах левой руки.
— Какой бээмвухи, о чем вы?
— Ну, красной, «копье». Такие в народе копейками зовут. Только это не жигули-копейка, а…
Мужик прервал меня на полуслове и сделал это небрежно, без нервов, не напрягаясь и не заботясь о том, что я при этом почувствую:
— Молодой человек, вы уж извините за прямоту: вы не по адресу, идиотов лечат в других местах.
Сурово он меня охарактеризовал… Ну, я за словом в карман не полез, мне теперь главное — из ситуации вырулить, в которую я сам и заехал по собственной воле. Так что, как говорится, нахальное нахальным:
— А я и не собираюсь никого лечить. Мне бы только поговорить с владельцем транспортного средства… номер ха двести девять эс… уй!..
Дверь, которую я аккуратно за собою прикрыл, резко распахнулась и стукнула меня в спину… даже затылку чуть-чуть досталось. Сначала удар и вскрик — потом осознание: дверью!
Мне кажется, что я даже и не особо удивился в тот миг, когда обернулся и увидел толкнувшего меня мужчину… Они ввалились втроем, но вошедшего первым и главного среди них я узнал: это был тот загадочный чувачок, что на перекрестке Серебристого советовал мне сменить хобби, забыть об изучении так называемых «общественных» насекомых. Только ныне он одет гораздо «официальнее»: щегольская серая в полоску пиджачная пара, бордовый, почти черный галстук-шнурок поверх светло-розовой рубашки, причесан, выбрит, и на ногах небось, какая-нибудь обувь имеется — не хоббит, чай, но сейчас не посмотреть, просто потому, что неохота перед ним взгляд опускать.
— А-а, Савелий Васильевич! Какими судьбами? Как говорится — и года не прошло! Могу чем-то помочь?
Два мужика у него за плечами — крепкие ребята, но ничего такого качково-омоно-гангстерского, нормальные парни — плотные, рослые, ни единой зловещинки в зубах и лицах, что у одного, что у другого. Молчат, морды внимательные, славянские, одеты просто, ближе к офисному стилю, оба в пиджаках, но в джинсах…
— Здравствуйте. Простите, а вас как? Ну, по имени-отчеству, а то вы меня знаете, а я не это… ни сном, ни духом. Неудобно как-то.
— А вам-то зачем? Ладно, зовите меня… Лаврентий Павлович… нет, лучше Иван Иванович. Итак, Савелий Васильевич, поскольку мы с вами уже познакомились, подружились, позволю себе повторить вопрос: какими судьбами? Что вас сюда привело, могу ли чем помочь?..
Угу, подружились! Мне этот Лаврентий Иванович еще в первую встречу крепко не понравился, да и теперь симпатичнее не стал, несмотря на то, что дважды уже пообещал оказывать помощь. Но — процесс проникновения в истины и тайны так или иначе пошел, а я совсем не против от этого, мандраж бы только унять…
Тронул сознанием верную и преданную Букач — та ни в зуб ногой, полное спокойствие и абсолютная индифферентность! Съежилась в планшетке и дремлет себе, или медитирует, никак себя не проявляя, во всем положившись на овеликого меня… С одной стороны это не есть хорошо, ибо я, лишенный ее поддержки, пусть даже такой тщедушной, остался один на один с неизвестностью, а с другой стороны — может, оно и к лучшему, поскольку передо мною обычные люди, не какие-нибудь там джинны с вампирами.
— Так ведь, Иван Иванович… Я уже дважды эту историю повторил.
— Какую историю?
— Насчет бээмвэ-копейки, красного цвета, которая утром при свидетелях повредила дорогую детскую коляску во дворе моего дома, возле моей парадной.
— Неужто?
— Да, у меня и номер автомобильный записан для памяти.
— Прекрасно! Понимаете, Савелий Васильевич…
— А вы зовите меня Лаврентий Павлович, если это имя освободилась, будем вместе псевдонимы носить.
Чувак хохотнул, оглянувшись влево, на хозяина кабинета, а тот с готовностью хмыкнул в ответ, но не как равный, а как бы соблюдая дистанцию по отношению к старшему.
— Нет, извините, Савелий Васильевич, в любых обстоятельствах, при любых раскладах и допущениях не следует терять чувство меры. Сегодня вы у нас в гостях, а не наоборот, поэтому право решающего голоса… ну, вы понимаете…
— Нет, Иван Иванович, я вас не понимаю.
Чувак, попеременно представившийся Лаврентием Павловичем, а потом Иваном Ивановичем, кивнул, взяв после этого небольшую паузу, а двое подручных его немедленно отреагировали на кивок: я и пискнуть не успел, как они ринулись на меня вдвоем, согнули буквой г, вцепившись мне в волосы и захватив руки за спиной… щелк-щелк — холодное на запястьях, никак наручники!.. Ни разу в жизни до этого не носил я наручников, даже игрушечных не примерял, хотя Женечка однажды предлагала… Но я тогда справедливо заметил ей, что в таких играх грань между извращением и нормой проходит как раз по гендерным и социальным параметрам: наручники в постели — для женщин, если им так нравится брутальный секс, а в тюрьме — для мужчин. Отнюдь не наоборот! Но лучше без них! У Женьки, если вспомнить, вообще были странноватые наклонности в любви…
Меня выпрямили.
— Чё, дурак, что ли!? — только и успел спросить я. — Уй!.. — это парень-подручный выпустил из захвата в горсти мой скальп, а освободившейся рукой саданул точно в солнечное сплетение. И опять мне пришлось согнуться, да еще и ноги подкосились… Очень сволочное ощущение, когда ясно понимаешь, что если не вдохнуть сей же миг, то умрешь… и при этом не вдыхается!..
— Володя, аккуратнее, лопнет у него селезенка или печень — пойдешь в отпуск в декабре!.. А вы потерпите, Савелий Васильевич, еще буквально несколько секунд — и станет легче. Носом, носом дышите и больше не дерзите мне… нам… Хорошо?
Я кивнул и задышал носом. Боль постепенно улетучилась, уведя за собою страх, а взамен пришла ярость. Но ярость была не дикая, а своя, ручная, холодная, хорошо понимающая команды разума…
Пока мой организм корчился от рукотворных, насланных извне болезненных состояний, парни, послушные тихим приказам своего старшего, отстегнули и вновь застегнули наручники на моих руках, но теперь не за спиной, а впереди. А я уже мог стоять вертикально, и даже колени выпрямились.
— Сергей, ну-ка, глянь в сумочку. Что у него там? Давай ее сюда.
Парень отдал Ивану Ивановичу мою трубку-соньку и для верности потряс над полом перевернутой планшеткой.
— Все, пусто.
Ай да Букач! Ай да молодец, сообразила, что здесь пока не стоит никого за пальцы кусать, набросила на себя невидимость и неосязаемость… И главное — ни малейшего беспокойства за своего обожаемого овеликого! Но это она правильно, так и надо, так я и хочу.
— Поскольку я сам сегодня вел эту… как вы ее называете — «копейку», то знаю абсолютно точно, что никакой коляски я не сбивал и не сминал, а вот как вы нас нашли — это животрепещущий вопросец, и мы совместно с вами поищем на него ответ. На этот и на все другие вопросы. Боевики, детективы смотрите?
— Нет.
— Ну, читали, наверное?
— Нет. — Ярость, хоть и прирученная, все же порыкивала во мне, подталкивала возражать, врать и упрямиться даже там, где это не имело никакого смысла… С собственным упрямством вообще бороться труднее, чем с остальными чувствами и порывами. Так, по крайней мере, обстоит дело у меня, как у остальных не знаю. И то упрямство почти беспрепятственно подтолкнуло мой язык добавить более развернутое отрицание. — Ни разу в жизни! Уй!..
— Володя! Стоп. Держи себя в руках, бери пример с меня. Нет, ты врубился? Ты бьешь только по моей команде. Ты понял?
— Да.
— Еще раз повтори: ты понял?
— Да, Иван Иванович.
— А ты?
— Да, понял, Иван Иванович. Куда его теперь, в тачку?
— Угу. Так. Так… так… как бы нам замаскировать… Савелий Васильевич! Отдышались, говорить можете? Вас вырубить, или вы обещаете молчком сесть в машину?
— Молчком.
— И правильно. Борисыч, одолжи-ка нам халат! Снимай, снимай, к вечеру вернем, Володе все равно документацию завозить… Савелий Васильевич! Если же вы нарушите свою торжественную клятву, начнете буянить, брыкаться, звать на помощь, то вас постигнет всеобщая ненависть и презрение трудящихся, плюс мы все равно вас вырубим, но второпях и менее бережно. И погрузим в машину временно бесчувственного. Выбирайте?
