Владислав Бахревский - Кипрей-Полыхань
— Ну, какого-нибудь охотничка приманит! — хохотнула Любовь Тьмутараканьевна.
— Чертовки-то, слышала я, однолюбы. А охотник нынче наезжий, городской. Не затем ездят, чтоб душой отдохнуть, а затем, чтоб водки под кустом выпить… Нешто чертовки этого не понимают?..
И тут все бабушки вдруг поглядели на Настю Никитичну.
— Может, поучиться чему хочешь? Травки какой не надо?
— Как все интересно! — улыбнулась Настя Никитична.
— Одолень-травы, может, тебе достать или петушиное яйцо? — спросила Мудреевна.
— Ну что вы! У меня все есть: платье красивое, книги, школа мне понравилась и дети ваши понравились. Я на речке их видела.
— Надоели мы тебе, болтаючи, — сказала Любовь Тьмутараканьевна, выглядывая в окно. — Синеет. Ступай, девушка, в клуб, к молодым.
— Верно, верно! — подхватили старушки, и Настя Никитична послушалась.
* * *Молодежь сидела на стульях вдоль стен. Товарищ Федорова, отчаянно двигая одной ногой и размахивая одной рукой, танцевала наисовременнейший танец «Уй-уй, утаки-утаки».
Лицо ее пылало, глаза горели гневом. Взмокнув, она подбежала к магнитофону и выключила запись.
— Это, товарищи, ужасно! — пояснила она идейное содержание танца. — Если прежние западные танцы опирались на традицию негритянского народного искусства, потому мы и танцевали кое-что, то «Уй-уй, утаки-утаки» полная деградация, полный отрыв от действительности. Товарищи, танцуем проверенное временем — «Летка-енка»!
Парни и девушки, вполне обычные, ничего в них кипрей-полыханского Настя Никитична не углядела, вышли на середину зала, встали друг за другом и добросовестно запрыгали.
— Вот так и работаем! — сказала товарищ Федорова, подходя.
Настя Никитична кивнула, села на крайний стул.
— Отдохните и вы.
— Я? Отдыхать? — Товарищ Федорова метнулась к магнитофону: — Вальс с хлопками.
Настя Никитична похолодела: сейчас кавалеры разберут девушек, а она, чужая здесь, осмелившаяся прийти на танцы без подружки, будет одиноко подпирать стену. Правда, есть Федорова, но…
Настя Никитична не успела довести свою мысль до точки, перед ней остановился бедовый кудрявый паренек.
— Разрешите?
Настя Никитична пошла, а сама краем глаза успела приметить: местные девушки смотрели на нее, но не шептались.
— Из города? — спросил кавалер.
— Из города.
— Надолго ль?
— Работать.
— Фельдшером, что ли?
— Детей учить.
— Это хорошо… Нравится у нас?
— Нравится! — заулыбалась Настя Никитична. Кавалер тоже заулыбался.
Вел он легко, но почему-то против движения, затейливо петляя. Завел в дальний угол. Тут от стены отделился парень и тихонько похлопал в ладоши.
— Прошу, — уступил партнершу веселый кавалер.
Новый кавалер, едва коснулся Настиной талии, так тотчас и сбился с такта, замер, побагровел, отвернулся и все шевелил огромными плечами, чтоб вступить. Ринулся раньше музыки и опять встал.
— Что-то это?.. — сказал он, готовый убежать и оглядываясь в поисках друга.
Настя Никитична сама потянула его в танец, впрочем не пытаясь водить, и у парня вдруг дело пошло. Он был высок, грузен, не толст, а грузен от тяжести мышц на спине, на груди, на плечах.
— С вас можно Илью Муромца писать! — сказала Настя Никитична.
Партнер пошевелил мохнатыми бровями, раздумывая: улыбнуться или как? Улыбнулся.
— Ну да уж… Возили тут меня на соревнования: один срам вышел. Штангу-то ихнюю я поднял. Поболе ихнего поднял, а только не так, как нужно. Баранку закатали.
— Спортсмены годами тренируются.
— Ну и пускай их! Не дело это — пупок из-за гонора рвать.
Тут музыка вдруг кончилась. Федорова что-то сразу объявила, но все пошли из клуба на улицу.
— Вы с нами или как? — спросил неудачливый штангист.
Настя Никитична поглядела на него, не понимая.
— Мы на посиделки. Товарищ Федорова туда не ходит, может, и вам будет скучно.
— Я с удовольствием!.. — вспыхнула Настя Никитична.
— Верунька! — остановил парень скользнувшую мимо девушку. — Возьмите вот гостью. Она с нами хочет.
— Правда? — обрадовалась Верунька.
Подхватила Настю Никитичну под руку, потащила в девичий табунок.
* * *Ночь была тихая, луна еще не взошла. Смутно белели рубашки парней, уходящих во тьму. Они что-то переговорили между собой, примолкли, и вдруг грянула песня. До того прекрасная и совершенно незнакомая, что Настя Никитична остановилась, и табунок смешался на миг.
— Ах, простите, простите! — быстро извинялась Настя Никитична, боясь пропустить слова песни. Ей уже казалось, что она эту песню знала, а может быть, и пела, и в то же время ей было понятно, что нет, никогда она этой песни не слышала, да и слышать не могла.
Не ясен сокол меж озер летал,
Меж озер летал, лебедей искал,
Лебедей искал, белых лебедушек.
Все лебедушки высоко летят,
Высоко летят, хорошо кричат.
— Девушки! — окликнула Верунька табунок. — «Младу»!
Запели дружно про свое, девичье:
Войду, млада, в сенечки,
Возьму, млада, ведерки,
Пущу ведра под гору:
«Станьте, ведра, молодцем,
Коромысло змейкою,
А я, млада, яблонью».
Парни бросили первую песню, грянули другую, забивая девичьи голоса:
Недолго цветочку во садике цвести,
Недолго цветочку на стопочке висеть,
Пора из цветочку веночек свить…
Девушки переждали и допели свою песню до конца:
Тут ехали ехальцы,
Рубят яблонь под корень,
Колют доски дончатыя,
Делают гусли звончатыя.
Кому в гусли играти?
Играть в гусли ровнюшке.
Настя Никитична шла с певуньями в ногу, притихнув, как неумелая квакушечка. Слезы стояли у горла. Она радовалась, что девушки поют самозабвенно, не тревожат ее, молчащую, не видят ее непутевых, все же пролившихся слез. Ей показалось, что она вернулась из дальнего путешествия на родную землю, к родным людям…
Околицей вышли к большому, погруженному во тьму дому.
Верунька оставила Настю Никитичну, побежала куда-то, цепочка рассыпалась.
— Ключ на месте! — раздался голос Веруньки.
Дверь в дом отворилась.
В горнице пахло мытыми полами и восковыми свечами. Под потолком жеманилась затейливая люстра в пять рожков, но девушки, как и их бабушки, жгли свечи.
Рассаживались на лавках вдоль стен — занимали место — и стайками убегали на другую половину дома.
— Никогда, говоришь, не была на посиделках? — спросила шепотом Верунька.
— Не была. Спасибо, что взяли.
Верунька поглядела на Настю Никитичну, оценивая, и осталась довольна.
— Ты пригожая. Тебя сразу полюбят. Да уж и полюбили, видно.
— Илья Муромец, что ли? — засмеялась глазами Настя Никитична.
— Какой Илья! Финист.
— Это большой такой? Который танцевал плохо?
— Подожди! — сказала Верунька обиженно. — Ты сейчас поглядишь, как он танцует.
— Феникс ясное солнышко? — удивилась Настя Никитична.
— Финист! — поправила Верунька и немножко отвернулась.
— А почему Федорова на посиделки не ходит?
— А это для нее пережиток! Мы ее раз позвали, а больше — ни! — Верунька вопросительно и не без вызова поглядела Насте Никитичне в глаза: еще неизвестно, мол, что ты скажешь.
В горницу вернулись девушки, бегавшие на другую половину дома, в сарафанах, в кокошниках, в башмачках. Цветы по подолу сарафанов чистым золотом шиты, жемчугом. На кокошниках узоры выложены, опять же жемчугом.
— Наша очередь! — потянула Верунька Настю Никитичну.
Перебежали через сенцы. На другой половине — потолок низок. Вся горница сундуками заставлена. Девушки из сундуков достают наряды, облачаются.
— Бабушек наших все это, — объяснила Верунька. — Одевайся. Это тебе будет впору.
И действительно, все впору пришлось. И кофта продувная, и сарафан, и башмачки-поскоки.
Зеркало висело в углу. Подвела Верунька Настю Никитичну: поглядись.
Стояла в том зеркале Золотая Коса — земная краса, с темными, удивленными, запечалившимися глазами.
— Ай не приглянулось? — всполошилась Верунька.
Настя Никитична обняла девушку:
— Уж так приглянулось, что глаза на мокром месте. Какие одежды русские женщины променяли! А на что променяли-то?
— Побежали! Побежали! — торопила Верунька. — Пора парней песней приманивать.
Свечи тянулись язычками, ни шороха, ни шепота. Сверкало золото, мерцал жемчуг.
Вдруг узкие язычки свечей дрогнули, заметались — это вздохнули разом девушки и тихонько пожаловались:
Уж и что ж экой за месяц,
Печет ночью, днем ин нет.
Уж и что ж экой за миленький,
Летом ходит, зимой нет.
В окна тотчас стукнули. В сенцах послышались шаги, дверь в горницу отворилась, вошли парни. В чем были в клубе, в том и пришли, только лица у всех теперь были закрыты черными кисейными платками.
