Анна Александрова - Зелёная пиала
— В моём ремесле нет никакой тайны. Так же, как вы, я смешиваю глину с песком и водой, так же, как вы, обжигаю в печи кувшины, а потом их охлаждаю. Но с детских лет я горячо полюбил своё ремесло и стараюсь достичь совершенства во всём, что бы я ни делал — простой ли горшок для крестьянина, или чашу для великого хана. Другой тайны у меня нет, а эта тайна доступна каждому. Я всё сказал и большего сказать не могу.
Ни с чем ускакали гончары обратно в город, но они не поверили старику.
Некоторые из них даже бранили мастера за то, что он бережёт тайну для своих детей и внуков и не хочет открыть её своему гончарному сословию.
Так же подумал и Джафар — ученик Усмана и его праправнук. Он упал старому мастеру в ноги и со слезами сказал:
— Сжалься, о отец моего деда! Кроме меня и сестры моей Сурмахон, у тебя нет никого. С малых лет мы служили тебе и чтили тебя. Открой тайну своему ученику и праправнуку, и мы ещё больше будем беречь твою старость!
Но старый мастер не ответил Джафару ни слова. Он строго взглянул на юношу и молча ушёл в свою мастерскую, стоявшую в стороне от дома на берегу многоводного арыка.
С этого дня не стало мира в доме Усмана. С этого дня Джафар ходил по двору печальный как тень, а сестра его плакала, не осушая глаз. Даже бесхвостый ишак — подарок хана — и тот не хотел принимать пищи, а старик от зари до зари сидел один в своей мастерской за гончарным кругом и молчал, как камень. Ай, плохо, когда в семье нет мира!
Подошла пятница, и Джафар думал, что дед, как всегда, пошлёт его на базар продавать кувшины, но старик сам нагрузил на арбу посуду и поехал в город. Стыдно стало Джафару, что он так обидел деда, и горько от того, что дед ему не верит и не хочет поведать своей тайны. Он сел на траву у арыка и стал думать, как поправить дело. И вдруг услышал, что кто-то зовёт его тоненьким голоском:
— Джафар-джан, иди сюда! Скорее иди!
Сурмахон стояла в дверях мастерской и звала брата. Джафар испугался:
— Зачем ты вошла в мастерскую? Ты знаешь, что дед этого не любит!
Но девочка потащила брата к двери:
— Иди скорее! Он ничего не узнает, зато ты узнаешь о многом!
Джафар вошёл вслед за сестрой и увидел, что мастерская давно не убиралась. Пыль толстым слоем лежала даже на гончарном круге.
«Вот до чего я довёл старика!» — подумал юноша и чуть не заплакал. А проворная Сурмахон, как ящерица, скользнула в угол и, порывшись в кучах старой глины, вытащила оттуда большой свёрток.
— Возьми, — шепнула она брату, озираясь, как испуганный козлёнок: — Когда я приносила деду обед, он рассматривал эти черепки…
Дрожащими пальцами Джафар развязал мешок и — о, удивление! — перед ним были черепки ханской чаши! Черепки с чудесным узором, столетия назад нанесённым искусными мастерами сказочного Хорезма!
«Я всё сказал и большего сказать не могу! — вспомнил юноша слова старика. — С детских лет я полюбил своё ремесло и стараюсь достичь совершенства во всём, что бы я ни делал — простой ли горшок для крестьянина, или чашу для великого хана. Нет у меня другой тайны».
Свет истины прорезал тьму. Джафар понял, что столетний старик сам, своими дрожащими руками создал чашу не менее прекрасную, чем чудо Хорезма. Каковы же должны были быть искусство, терпение и прилежание старого мастера! Каких наград мог он требовать за свой беспримерный подвиг! Но он молчал. Только молчанием мог он спасти гончаров от казни и не навлечь на себя ханского гнева.
Опустив голову, Джафар вышел из мастерской. Теперь он знал, почему дед не выдал своей страшной тайны даже любимому ученику и внуку.
Поздно вечером заклубилась пыль на дороге. Джафар выбежал за калитку. Жалкий старик в заплатанном старом халате возвращался домой с базара на тряской арбе. Чалма на его голове выцвела от солнца, а старые глаза слезились. Но не дряхлого старика видел юноша: Усман-ага казался ему блистательным и могучим, всесильным богатырём — пехлеваном.
Он вышел навстречу деду и с почтением поцеловал его дрожащую руку. Глаза их встретились и сказали то, о чём молчали губы.
— Живи тысячу лет, мой ягнёнок, — прошептал старик. — Люби своё ремесло, и я обещаю, что ты достигнешь ещё большего совершенства, чем твой старый прапрадед..
И слова эти навсегда запечатлелись в сердце юноши.
Ай, Коканд! Каких мастеров нет в Коканде! Каких песен не поёт в Коканде народ! Какие истории рассказывают старики! Я рассказал вам одну из них, но есть и лучше. Приезжайте сами в Коканд послушать. Теперь туда поезд ходит!
* * *Все засмеялись этой шутке и облегчённо вздохнули, точно отбросив этим вздохом грустные мысли, навеянные рассказом кокандца. Так радуется путник, увидев солнце на закате долгого дождливого дня. Рассмеялся и сам рассказчик. Он провёл сморщенной, чёрной от загара, рукой по своей седой, стоявшей торчком бородке, зажмурил глаза и, словно видя ещё вдали свой родной цветущий край, звонким голосом затянул:
Я в Коканде бывал,
Я Коканд повидал.
Кто сравнится с тобой,
О Коканд золотой!
Он пел всё громче и громче. Гости подхватили протяжный припев, и песня, подобно пару ароматного чая, поплыла по чайхане:
О Коканд золотой.
Кто сравнится с тобой! —
выводил кокандец на самых высоких, горловых вибрирующих нотах. Он пел, полузакрыв глаза от восторга, и пальцы его шевелились, словно перебирали струны дутара.
Но вот песня оборвалась. Кокандец вздохнул и обвёл глазами гостей.
— Но кому же я передам эту чудесную пиалу? — сказал он, обмахиваясь красным шёлковым платком. — Кому доверю высокую честь продолжать беседу?
В чайхане наступила тишина. Все с напряжённым вниманием следили, как маленький кокандец не спеша наполнял чаем зелёную пиалу. Вот он встал, поднял хрупкий сосуд на самых кончиках своих проворных пальцев и приблизился к высокому таджику с необыкновенно красивой густой бородой, отливавшей серебром и перламутром.
— Выпейте, почтенный Сафар-ага, мастер из мастеров и искуснейший из искусных! — с глубоким поклоном произнес кокандец. — Порадуйте нас своей беседой!
— Сафар! Знаменитый Сафар! Старейший из оружейников! — пробежал по чайхане почтительный шёпот, и со всех сторон полетели слова приветствий.
Неугомонный чайханщик даже всплеснул руками:
— О, если б я знал, что мою скромную чайхану посетит славнейший из славных, достойнейший из достойных, разве подал бы я гостям только по чашке чая? Нет, я устроил бы той — пир — на весь район!..
Но гости нетерпеливо зашикали на чайханщика, ожидая, что скажет мастер.
Скупым кивком головы ответил старый таджик на слова привета и тихим голосом произнёс:
— Спасибо за честь, за привет спасибо.
Медленно, небольшими глотками он выпил чай, обвёл глазами собрание и начал так:
— Я не гафиз — певец, — а только простой оружейник. Я вряд, ли сумею занять вас достойно, мои друзья. Не знаю я ни сказок, ни песен, но если я расскажу вам о самом себе, не будет ли это поучительным для тех, кто ещё молод, и занимательным для тех, кто много прожил, но мало видел…
Помолчав, он приступил к рассказу.
КИНЖАЛ
Так сказал поэт, а я скажу, как умею.
Мне уже много лет, и жизнь привела меня от тьмы прошлых дней к свету, потому что юность моя прошла в кабале у эмиров и ханов, а старость цветёт в довольстве. А тот, кто был в юности старым и впервые стал юным на склоне лет, тот может многое рассказать о себе.
Отец мой и дед, и прадед, и прапрапрадед — все были искусными оружейниками. И я уже с раннего детства помогал отцу в его ремесле, а к двадцати годам стал неплохим мастером. С терпением, редким для юноши, я чеканил узоры на серебряных рукоятках сабель и с любовью травил на стальных клинках слова великих поэтов. Старики хвалили мою работу, и даже древний Бобо-Касим, лучший из оружейников нашего города, благосклонно давал мне свои советы. Но не только мудрость и опыт влекли меня к дому старого мастера: росла в его доме дочь Озада, румяная, как гвоздика, и проворная, словно мотылёк. С нею дружили мы с малолетства, а любовь и дружба — родные сестры! Но и на ясное небо набегают тучи; заслонили тучи и моё солнце. Повадилась ходить к Озаде старуха, мать красильщика Найрангшаха, женщина хитрая и на слова не скупая. Каждый день она приносила девушке подарки, каждый день расхваливала своего сына, и не надо было быть мудрецом, чтобы догадаться, что она хлопочет о свадьбе. Я был беден и имел только две руки, а рыжий красильщик был богат и имел двадцать работников и лавку на базарной площади. И вот резец стал падать из моих рук, а в сердце закрались страх и горе.
