Александр Бурцев - Народный быт Великого Севера. Том I
Пришли к судье; вот судья и начав их судить; спрашивает первово — брата: «ну, що такое сделав у тебя брат?» Брат сказав, што оторвав у коня хвост, опозорив коня. Судья взглянув на бедняка, а тот и поколотив у себя за пазуху, да и думает: що только осуди — зашибу! Камень-то быв большой, пазуха так и оттопырилась. Судья, увидя это, подумав, што бумажник с деньгам у ево за пазухой, взятку сулит; вот он и решив: «ты, гыть, отдай ему коня-то, пусть он издит, пока не выростет у коня хвост, а как выростет, так и возьми назад!» Богатой брат только голову почесав. Другой опять жалуетсе: «у меня, гыть, малютку убив». Бедняк опять похлопав у себя за пазуху. Судья и говорит жалобщику: «отдай ты ему жону и пусть он держит ее, пока не родит ребенка, а как родит, так ты с ребенком-то в тупор и уведи к себе». Так и это дело решив, ни чево бедняку не было. Вот третий жалуетсе, що отця убив. Бедняк опять похлопает о пазуху. Судья сказав жалобщику: «вот, братец, ты сам виновник: волокешь отця по подмосту, под большой дорогой, мостовина валилась (бы) и отця убило бы… Ты, видно, так и ладил старика-то?» Обсудив судья жалобщика четвертным штрафом. Роспустив судья просителей и подходит к виновному: а що, гыть, посуленное-то! а сам хлопает себя о пазуху. Бедняк вынимает из-за пазухи камнищо: «вот, гыть, ваше благородие, кабы ты меня обсудив, так бы и зашиб тебя камнем!» Перекрестивсе судья: «слава Богу, гыть, хоть я тебя-то не обсудив!»
Так бедняку нечево и не было.
(Записано А. Шустиковым).
СКАЗКА О МУЖИКЕ-ВОИНЕ[35]
Поехал мужик репы пахать. И насело на его лошадь много комаров, оводов, бучней и мух. Он как махнет мешком, то несколько голов сразу убьет. И говорит мужик сам себе: «Что мне-ка репу пахать, как я несколько голов сразу убиваю? Так лучше я поеду домой и пойду в чистое поле к старцу-монаху лука просить». Придя к старцу спросил у дверей его кельи: «Отче святый, дома ли ты?» — «Дома», — отвечал старик. Что тебе нужно, мужичок? –
«То нужно, что я съехавши репу пахать, несколько голов сразу побил, то к тебе пришел лука просить: хочу идти в чистое поле поляковать».
— Не дам я тебе лука, отвечал старец; а послушай, я тебе сказку скажу, тогда и лука дам. –
«Ну, так сказывай, отче, сказку, когда хочешь сказать; только лука-то дай».
— Слушай же, — говорит отче:
«Нас было сорок братьев и все разбойники, а я из них самый меньшой брат. И не боялся их сорока человек, хоть братья-то мои вдвоем-втроем меня дюжее. Была у нас мыза край самой дороги. Разбойничать мы далеко не ходили. И купцы про это все знали, и дарили нас кто по тысяче, а кто по две и больше; а у кого подарков не случиться, тот принесет нам покорность, и мы того пропустим без всякой остановки. Долго ли, коротко ли мы жили в этой мызе, того не помню. И раз, глядим, едет старик очень старый на двух серых конях; он не то чтоб нас подарить, так не снял колпака, и не захотел даже на нашу мызу взглянуть. Тогда, как я, меньшой брат, был у них, больших братьев, на посылках, то братья меня и послали воротить этого старика взад, за то, что он не захотел даже посмотреть на мызу и рожи даже не поворотил. — «Воротить его назад» — приказывали они мне. Я побежал в ту сторону, куда старик проехал. Догнал старика и говорю ему: «Ах ты, старый черт! воротись назад, а то беда тебе будет». Старик мне и говорит: «Дарить мне вас нечем». — «Не мое дело, сказал я, поди, братьям отвечай сам, а я спустить тебя не могу». И он со мной воротился. Приходим в нашу мызу, братья на старика закричали: «Ах ты, старый черт! ты не то чтобы подарить нас, так не хотел колпака прикривить, так складывай нам деньги». — Что, кормильцы, складывать, у меня денег нет, ведаете вы. — «Ну, старый черт, крикнут братья, складывай, не то тебя жива не спустим. Старик стоит на своем — у него-де есть в кармане один сгибенек; его, пожалуй, подарит, а больше дарить нечем. — И вдруг, показавши сгибенек, махнул в одну сторону и попал в одного брата, а от того еще девять убил, потом махнул в другую сторону — в другого брата, и за ним тоже от него девять убилось; так и в третью махнул, и тоже десятерых убил; и в четвертую сторону махнул, и тоже девять человек убил. А я положил завет уйти в монахи, лишь бы остаться живым, и свалился между мертвыми в то время, когда старик убивал третий десяток. Старик так со сгибнем пошел — сел на своих коней и поехал, куда ему надо, оставил нас лежучись. Я в это время не смел даже пошевелиться, лежу между братьями. Наконец слышу, старик уехал; встал я и огляделся кругом. При мне была здоровая дубинка. Взяло меня горе, и я побежал за стариком с тем, чтобы убить его. Вот и догоняю его, догнал уже, и лишь только хочу его ударить, да как одумаюсь, что если не убить его, то он меня убьет, а так отойду, и иду надзором сзади. Опять побегу, и опять раздумаюсь. Наконец, положил себе в душе такое мнение: «лучше идти мне за стариком, и где остановится, там убить его; наняться в работники к кому-нибудь и выжидать удобного случая, когда б убить старика». С тем пошел я за ним, однако ему не показываюсь, потому что он меня в лицо знал. Старик этот приехал в Московское царство и воротит прямо к дому своему. Кругом дома его обнесен высокий, прочный тын, а ворота решетчатые, железные. Подъехавши к дому, старик отворил своими руками ворота, поддынул их к верху, и лошади прошли в них свободно. Я в это время остался за тыном. Прошло порядочно времени и я, подошедши к воротам, стал их дубинкою отпирать и не мог даже нисколько поднять; а старик рукой поднял. Отошел я и стал ходить около ворот и тына, перетаптываясь с места на место. Старик меня увидал, что я хожу около ворот, вышел, поднял одной рукой эти ворота, и они отворились. Он мне и говорит: «Что, молодец, топчешься допоздна? хочешь обокрасть, что ли?» — Я, говорю, не воровать пришел, а наняться в работники хочу куда-нибудь и служить, да не смею у тебя постучаться. — «А когда не воровать пришел, а в работники наймоваться, то поди: мне работника надо, и я найму тебя». И я с ним пошел в его дом».
Мужик выслушал это и говорит монаху: «Отче! у тебя сказка-то длинная! Я послушал, теперь дай лука-то мне. Я пойду в чистое поле поляковать».
Ничего, ничего, дружок, послушай еще Моней сказки. Покуда сказки тебе этой не доскажу, — лука не дам. — И говорит монах:
«Старик тот провел меня в покои своего дома и приказал своим дворовым кормить-поить меня и на работу не посылать. Я, говорит, нанял его в работники (т. е. меня-то). Неделю живу, другую живу, и третью живу. Меня кормят и поят, а делать ничего не дают. Хозяина в это время я и в глаза не видал. Комнат в доме много. И слышу, что в мастерской, рядом с той комнатой, где я жил, зень метлой пашут. Поглядел я туда, а там старенький и горбатый старичок пашет зень; взял он большой чан с кожами и переставил на другое место. В этот же день молодой работник в этой мастерской говорит мне: «Что ты, готовоежа, столько живешь у нас, ничего не делаешь, да еще над нами надсмехаешься». И одним пальцем тихонько подпихнул меня, — я пал наземь замертво, и после мне сказали, что я три часа лежал без чувств. После этого я пришел в свой опять покой, и оттуда уже сам не смел выйти никуда. Наконец пришел ко мне сам хозяин и сказал: «Работник! ступай за мной». Привел он меня в свой покой, в котором стоял большой стол, а на столе было накладено всяких кушаньев, и напитков много-премного. В комнате похаживает молодец в одном камзольчике, только мостовники под ногами подгибаются, сам и говорит: «Что, батюшка, работника этого нанял?» — Да, дитятко, этого работника. «Ну, коли это работник, то садись со мной обедать», говорит молодец и посадил меня за стол. Я сел на уголок, а сам сел на другой, а хозяин стоит и смотрит на нас. Стали мы есть. Я поел, да и не хочу больше, а молодец хозяйский все оплетает. Хозяин говорит мне: «Что же ты, работник, мало ешь? Ешь больше». Как обед наш кончился, молодец хозяйский и я начали одеваться, — и оделись. Потом вышли на двор и там обседлали тех самых двух серушков, на которых старик мимо нашей мызы ехал. Молодец на одного серушка сел, а я на другого сесть не могу. Старик-хозяин взял меня как ребенка, посадил, и ноги ремнями привязал. «Ну, говорит, теперь не выпадешь». Подошел он к воротам, одною рукою отворил их и выпустил нас за ворота. Хозяин мой так шибко поехал на серушке своем, за которым и мой бежал серушко, что я решительно ничего не видел: даже и свет в глазах потемнел. Ехали близко ли, далеко ли, приехали в чистое поле. Хозяин спустился с серушка своего, развязал мне ноги, и меня снял. Потом раскинул белый полотняный шатер и меня туда взял. Там хозяин приказал мне сойти в погреб, отворить дверь и взять там котел, налить в него воды, и сварить каши пообедать. И я пошел в погреб, двери кое-как отворил, а котла я поднять не мог порожнего, не то чтобы в нем воды принести. Прихожу к молодому хозяину и говорю: «Воля твоя, господин хозяин! Не могу поднять котла». Хозяин и говорит: «Одиннадцать лет батюшка нанимал работников, и все они мне в дороге кашу варили, а на двенадцатый год батюшка нанял такого работника, что мне надо для него каши сварить». — Пошел сам, взял котел, почерпнул воды, сварил каши и меня накормил. Ложится спать и наказывает мне: «Смотри, работник, ты не спи и гляди вот в ту сторону, и когда увидишь, что едет молодец на сером коне, и стоя стоит, и в гусли играет, и песни поет, и пляшет, и говорит: «Хорош молодец, да не у места спит», — то ты меня не буди; второй раз проедет тот же молодец, — не буди; и в третий раз проедет — не буди. А когда объявится Татарин, будто сена коп, на вороном коне, тогда меня непременно буди, а если не можешь разбудить, то вот этим сгибнем бей меня, говорит, в пяту». — Сказал и заснул. Молодец на сером коне проехал все три раза и приговаривал: «хорош молодец, да не у места спит». Вот едет и Татарин на вороном коне. Я стал хозяина будить, и разбудил. Он и говорит: «Поздно-де разбудил». Стал седлать коня своего серушка, а мне наказывает опять: «Гляди, работник! Когда мы съедемся и будем съезжаться первый раз с саблями, второй раз с палицами, а третий раз с копьями, — и если мы падем и будем лежать, то гляди — чей конь голову повесит, тому, значит, в живым не быть. И если мой конь будет кругом ходить, то ты иди мне на помочь; а если мой конь голову повесит, то отправляйся домой и скажи моему батюшке, что меня в живых нет». Вот они съехались первый раз — ударились саблями, и друг друга не ранили; кони их проскочили, съехались во второй раз, — ударились палицами, и тоже не ранили друг друга; съехались в третий раз, ударились копьями вострыми, копья их до рук пригибалися. И в это время они соскочили с коней своих, схватилися охабкою, и упали они о землю так, что земля сколыбалыся, и поганый татарище наверх пал, да тут они оба затхнулися, а серушко голову повесил, а воронушко вокруг пошел. Я гляжу и думаю: «хозяин мой — отец этого молодца — убил моих братьев, а неприятель этот ничего мне не сделал, то пойду и добью я хозяина». Прихожу к ним и вижу, что они оба лежат замертво; а сгибенек, которым отец хозяина убил моих братьев, лежит поодаль; я взял его, расшатал, раскачал его, и хлопнул молодца по лбу, а у него из горла кровавый кусок выскочил, и он ожил, меня поблагодарил и выскочил из-под низу Татарина, взял ножище-кинжалище и вонзил его в грудь Татарина, — и пошла с Татарина кровь ручьями: совсем доубил его. Потом у меня стал спрашивать: «За что я его ударил по лбу?» Я отвечал ему: «Отец твой убил 39 братьев; я с тем нанялся и в работники, чтобы за братьев кровь отомстить, — и потому ударил тебя в голову. Вот сущая моя правда. Прости меня!» — и он меня простил».
