Вильгельм Гауф - Сказки (с иллюстрациями)
— Стойте! — сказал самый мрачный из них. — Старый Селим — умная голова, но все-таки он не так умен, как думают; разве мы клялись ему, что доставим этого молодца в то или иное место? Он взял с нас клятву, что мы не лишим его жизни, и мы сдержим ее. Но палящее солнце и острые зубы шакалов возьмут на себя отомстить за нас. Здесь, на этом месте, мы оставим его связанным. — Так говорил разбойник, но Саид уже несколько минут как решился на крайнее средство, и не успел тот договорить последних слов, как он заставил своего коня сделать прыжок в сторону, сильным ударом разогнал его и, как птица, понесся по равнине. Все пятеро арабов сначала остолбенели от удивления, но, опытные в таких преследованиях, они разделились, стали обходить его справа и слева, а так как они лучше знали, как скакать по пустыне, двое из них быстро обогнали беглеца, поскакали ему наперерез, а когда он попробовал ускользнуть в сторону, то и там наткнулся на двух противников, а пятый, преследовал его сзади. Данная ими клятва не убивать его не позволила им прибегнуть к оружию; они и на этот раз сзади накинули ему на шею аркан, стянули его с лошади, немилосердно исколотили его, связали ему руки и ноги и оставили лежать на раскаленном песке пустыни.
Саид умолял их сжалиться над ним, он кричал, обещал им большой выкуп, но они со смехом вскочили на коней и ускакали прочь. Еще несколько мгновений прислушивался он к легкому стуку лошадиных копыт, а потом понял, что погиб. Он думал о своем отце, о горе старика, когда сын не вернется к нему, думал о своем несчастье, о своей ранней гибели, так как он был совершенно уверен, что умрет на раскаленном песке мучительной и медленной смертью от голода и жажды или что шакалы растерзают его. Солнце поднималось все выше и немилосердно жгло ему лоб; с невероятным усилием удалось ему наконец повернуться, но это мало помогло ему. При этих усилиях дудочка на цепочке выпала из-под его одежды. Он долго трудился, пока не дотянулся до нее ртом; наконец губы его коснулись дудочки; он попробовал подуть в нее, но и в эту ужасную минуту она отказывалась служить ему. В отчаянии опустил он голову на грудь, и наконец палящее солнце оглушило его, и он погрузился в глубокое забытье.
Много часов спустя Саид очнулся от шума вблизи себя, в то же время почувствовав, что кто-то схватил его за плечо; он испустил крик ужаса, так как подумал, что к нему приблизился шакал и сейчас растерзает его. Теперь его схватили также за ноги, но он чувствовал, что это не когти хищного зверя, а руки человека осторожно касались его; в то же время он услыхал разговор двух или трёх лиц. «Он жив, — шептали они, — но он принимает нас за врагов».
Наконец Саид раскрыл глаза и увидал над собой лицо маленького толстого человека, с маленькими глазками и длинной бородой. Тот обратился к нему с ласковыми словами, помог ему приподняться, подал еду и питье и рассказал, пока он подкреплялся, что он купец из Багдада, что зовут его Калум-Бек и что он торгует шалями и тонкими покрывалами для женщин. Он только что совершил путешествие по торговым делам, возвращается сейчас домой и вот нашел его еле живым и истощенным, лежащим на песке. Великолепное платье и сверкающие камни кинжала юноши привлекли к себе его внимание; он сделал все, чтобы оживить его, и, в конце концов, это удалось ему.
Юноша поблагодарил за спасение жизни, хорошо понимая, что без вмешательства этого человека он умер бы жалкою смертью; и так как у него не было средств, чтобы отправиться дальше, да и не хотелось одному и пешком блуждать по пустыне, он с благодарностью принял место, предложенное ему на одном из тяжелонагруженных верблюдов купца, решив, что сперва поедет с ними в Багдад, а там постарается примкнуть к путешественникам, едущим в Бальсору.
Дорогой купец много рассказывал своему спутнику о чудесном повелителе правоверных, о Гаруне ар-Рашиде. Он рассказал ему о его любви к справедливости и о его необыкновенном уме, как он самые сложные дела решает простым и удивительным образом; между прочим, он привел рассказы о канатном плясуне и о горшке с маслинами, — рассказы, известные каждому ребенку, но которым очень дивился Саид. «Наш господин, повелитель правоверных, — продолжал купец, — наш господин необыкновенный человек. Если вы думаете, что он спит, как все люди, вы очень ошибаетесь. Двух-трех часов сна на рассвете ему достаточно. Я знаю это наверное, так как Мессур, его первый приближенный, приходится мне двоюродным братом, и хотя ой молчалив, как могила, когда дело касается тайн его господина, все же он, ради близкого родства, намекает порой то на одно, то на другое, тем более если видит, что человек просто голову теряет от любопытства. Вместо того чтобы спать, как все люди, калиф рыщет ночью по улицам Багдада, и редко проходит неделя без того, чтобы он не натолкнулся на приключения, так как вы знаете, — да это и из рассказа видно, который так же правдив, как слово пророка, — что он делает свой обход не на лошади, в полном параде и окруженный стражей и с сотней факельщиков, как бы он мог это делать, если б пожелал, а переодетый то купцом, то корабельщиком, то солдатом, а иногда и муфтием, — так он ходит повсюду и смотрит, все ли в порядке.
Оттого-то и нет на свете города, где бы так вежливо обращались по ночам с первым встречным, как в Багдаде; ведь так же легко наткнуться на калифа, как на какого-нибудь грязного араба из пустыни, а деревьев растет достаточно, чтобы задать порку хотя бы всем жителям Багдада и его окрестностей».
Так говорил купец, и Саид, как ни мучила его тоска по отце, все же радовался мысли увидать Багдад и знаменитого Гаруна ар-Рашида.
Через десять дней они прибыли в Багдад, и Саид был поражен великолепием этого города, как раз тогда достигшим наибольшего блеска, и любовался им. Купец пригласил его в свой дом, и Саид охотно принял его приглашение, тем более что только теперь, в людской сутолоке, пришло ему в голову, что тут, кроме воздуха и воды из Тигра да ночлега на ступенях какой-нибудь мечети, ничего нельзя иметь даром.
На другой день после приезда, когда он оделся и сказал себе, что в этом великолепном воинском наряде он спокойно может показаться на улицах Багдада и, может быть, даже привлечет к себе взоры не одного человека, в комнату к нему вошел купец; он погладил бороду и сказал:
— Все это очень хорошо, молодой господин! Но что вы будете делать дальше? По-моему, вы изрядный мечтатель и не думаете о завтрашнем дне; или у вас столько денег с собой, что вы можете жить сообразно платью, которое носите?
— Дорогой господин Калум-Бек, — проговорил юноша, смущаясь и краснея. — Денег у меня нет, но, может быть, вы одолжите мне немного, чтобы я мог вернуться домой; мой отец вознаградит вас сполна.
— Твой отец, молодчик? — воскликнул купец, громко расхохотавшись. — Верно, солнце растопило твой мозг. Неужели ты думаешь, что я поверил сказке, которую ты рассказал мне в пустыне, что у тебя в Бальсоре богатый отец, что ты единственный сын, будто на тебя напали арабские разбойники и ты жил в их стане и прочее и прочее? Меня тогда еще возмущала твоя дерзкая ложь и твое нахальство. Я знаю, что все богатые люди в Бальсоре — купцы, я с ними со всеми вел дела и-слыхал бы о Бенезаре, если бы его имущество равнялось хотя бы шести тысячам туманов. Итак, значит, ты наврал, что ты из Бальсоры, или же твой отец бедняк, и его беглому сыну я не дам взаймы и медной полушки. И потом, это нападение в пустыне. Где это «слыхано, с тех пор как мудрый калиф Гарун сделал безопасными пути пустыни, чтобы разбойники осмеливались грабить караван, да еще уводить в плен людей? И это должно было бы стать известным; но на всем моем пути, да и здесь, в Багдаде, куда стекаются люди со всех концов света, никто об этом не говорил. Это вторая ложь, бессовестный молодой человек!
Бледный от гнева и негодования, Саид хотел было перебить злого старикашку, но тот кричал громче него и к тому же еще размахивал руками.
— И в третий раз ты сказал неправду, наглый лжец, когда рассказывал о стане Селима. Имя Селима знакомо всем, кто хоть раз говорил с каким-нибудь арабом; но Селим известен, как самый страшный и жестокий разбойник, а ты смеешь рассказывать, что убил его сына и тебя тотчас же не изрубили в мелкие куски; да ты так далеко заходишь в своей дерзости, так далеко, что говоришь совершенно невероятные вещи, будто Селим защищал тебя от всей шайки, принял тебя в свою палатку и отпустил без выкупа, вместо того чтобы повесить на первом попавшемся дереве, он, которому случалось вешать путников только для того, чтобы посмотреть, какую они состроят рожу, когда будут болтаться на веревке. О, отвратительный лжец!
— А я повторяю и буду повторять, — воскликнул юноша, — что все это правда, клянусь моей душой и бородой пророка!
— Что? Ты клянешься своей душой, своей черной, лживой душой? Кто же тебе поверит? И бородой пророка, — ты, у которого у самого нет бороды? Кто доверится тебе?
