Валерий Тимофеев - В Солнечном городе
— А какая, собственно, разница, — махнул он рукой и принялся читать.
" Друг мой, хорошо известный в нашей семье писатель из соседнего подъезда, уезжая за новыми впе-чатлениями, подарил нам свой рабочий стол. Как бы в знак признательности почитателям (наверное, единственным) его немеркнущего таланта. Я пытался заплатить деньги, все же стол почти новый, да к тому ж писательский, но сосед оскорбился, мол, сколько вместе выпить, а ты… Я извинился, сбегал в ма-газин, мы быстренько помирились и, собирая углы в подъезде, перенесли его стол в нашу квартиру…
Часто вечерами садился я к столу, читал газеты, журналы, книги. Иногда писал письма родителям. И все удивлялся — как это можно сочинять? Что за люди такие писатели? Вон хоть мой. Ничем не выделяется среди других. Силенки, прямо скажу, маловато, моя жена его одной титькой завалит. Пьет совсем слабо. Я только во вкус войду, а он, смотришь, спит в кресле или еще где. И ни машины у него, ни вида там сногс-шибательного. Ну никто не скажет с первого взгляда, что писатель! А ведь пишет что-то! Я, по правде сказать, не читал ничего, он все сюжеты нам рассказывал. Интересно, как анекдоты слушаешь!
Думал я думал об этих писателях, и какой-то зуд меня одолевать начал. Тянет неведомой силой к бу-маге и ручке, прямо трясет всего. Я каждодневно стал письма писать. И знакомым, и близким — всем пишу. Родителям так через день письмо и не на одном листе. Мать даже испугалась, прикатила проверить, не развелся ли я с женой, да здоров ли.
Скоро письма меня уже не успокаивали. Требовалось большего, а чего, и признаться себе боюсь.
Решил я сочинять роман. Вернее сказать — не роман, и не сочинять, а жизнь свою разнообразную опи-сывать и кое-где, для интересу, так сказать для развития сюжета, малость врать, или, как говорят писате-ли, художественно обогащать.
Книг всяких из библиотеки натаскал и, чуть минута свободная выпадет, я бегом к столу. Сына на кух-ню гоню, пусть уроки там учит, а сам обогащаю и обогащаюсь. За вечер не управлюсь, и ночь прихвачу. Жена ворчит — бумаги много покупать приходится, а выбрасывать еще больше. Сын за макулатуру грамоты домой приносить стал.
Тут на днях прочитал, что Лев Толстой аж восемнадцать раз с лишком переписывал там что-то. Ну, я, конечно, не он, не Лев Толстой, но переписывать буду, на всякий случай, двадцать раз. Надо сегодня ра-ботать лучше, чем вчера. Тем более он был графом и сумел так вкалывать, а я — работяга! Неуж уступлю буржую?
Так незаметно и скатился. Совсем писателем сделался. Все растерял. Сперва — покой, после и друзей своих, с которыми любил пиво попить. Они зовут, а меня к столу тянет. Чужой для всех стал. Где-то ви-таю. Через дорогу не глядя перехожу, на визг тормозов, как на тещу, никакого внимания. Сюжет обдумы-ваю и все углубляю, углубляю. Так науглублялся, ночью кошмары навещать стали. Снится — где-то в яме сижу, свет вверху точкой малой виднеется. Чую — не выбраться мне отсюда. Кричу! Всех разбужу в доме. Они меня до утра успокаивают, по голове гладят и сказки рассказывают.
На работе кое-как до обеда креплюсь, а после обеда ни о чем, кроме сюжета не думаю.
Засобирался я насовсем в писатели устраиваться, да сосед, дед Кузьма, сторож при газете, отсовето-вал. "У их, — говорит, — жрать тебе нечего будет. Они, — говорит, — у меня за день всю махорку выпросят. Ты, — спрашивает, — могешь счас книгу какую не то выдать?" Я говорю: — Нет, не допридумал малость. А он и говорит: — Значит, не суйся к им. А вот как допридумаешь, да твоей Аньке понравится, да я посмот-рю, и тогда суйся. Ежели они, опять жа, тебя к себе примут. А придираться будут!?. Все под Шекспиров да под Горьких равняют. Им ниже не надо, у их ниже своих полно."
И остался я на своем месте. Переписываю, переписываю, и на всякий раз оно, вроде, и лучше выхо-дит. А иной раз совсем супротив прежнего и хужей получится.
Похудел от таких забот, своих перестал узнавать, забыл, когда и спал нормально. А ем чего? Сам не замечаю. Анька моя подсунет незаметно тарелку на стол. Я свободной рукой выловлю, что в пальцах за-стрянет, тем и сыт. И опять обогащаю сюжету.
А тут и заболел.
Помню, когда первый раз меня таким образом прихватило, это еще до стола было, везде чертики чуди-лись и сторожиха наша, что карманы на проходной проверяет.
На этот раз посильнее вышло. Чертики те же, к ним я, получается, вроде как и привык. А вот стол впервой явился. Пасть у него огромная! Все норовит руки мне отхватить.
Врачи говорят, очень плох был. Едва спасли. И пролежал дольше.
Отоспался я, поправился, успокоился. Бумаги и ручку мне не давали, под диктовку записывали. Так помаленьку и вылечили, — отучили. Стал я солнышко в окне замечать, птичек слышать, своих узнавать. Оказалось, жизнь она интересная! Красивая! И сюжета у нее ой какая богатая!
Чуть не сбили меня с верного пути соседи: один итальянский мафиози, другой президент великой дер-жавы. Так рассказывают гладко, хоть записывай. Пристроились, черти, по-русски без акцента шпарят. Даже в больницу проникли. Я попросил доктора разделить нас. Не к лицу мне, рабочему человеку, вы-слушивать подлую империалистическую пропаганду.
Убрали их от меня, раскусили, значит. А меня выписывать надумали.
Анька моя пришла и спрашивает: — Чего тебе дома сделать? Какой подарок приготовить?
Я задумался крепко так; глаза закрыл и вижу: стол, бумагу и себя, дописывающего назло буржуям девятнадцатый вариант. Обрадовался! Домой захотелось — жутко! Глаза открыл — солнышко, жена, цветок на тумбочке капроновый.
И придумал.
— Продай, — говорю, — стол. Или отдай кому. Только чужому. А то жалко человека будет. Лучше пусть незнакомый мучается, писательствует. Я жить хочу. Солнышко видеть, пиво после работы пить и тебя, жену мою, во сне обнимать.
Поставил последнюю точку и отдал ей.
— А это, — говорю, — выбрось. И все.
Строчкин дочитал, усмехнулся, и взялся за книгу. Любил он приключения разные читать.
Через несколько дней он еще раз перечитал историю хозяина стола, вновь усмехнулся и… покачал головою. — Наврал он много. Прямо видно — от души наврал! Сердцем чувствую.
Взял он ручку, сынову тетрадку и решил переделать кое-что в этом "Столе", чтобы без выдумки было.
Раз переделал, не понравилось. Еще раз переделал, не понравилось. Еще раз переделал — уже лучше. На восьмом или десятом варианте явился ему плохой сон.
Проснулся Строчкин весь мокрый. Как в детстве.
А наутро, роясь в своих черновиках, он обнаружил "Стол" того мужика, ну, прежнего хозяина стола.
Прочитал.
Не усмехнулся.
Ничего не сказал.
Вызвал машину и отвез стол в комиссионку.
И вы знаете, я вчера заходил в этот магазин — стола нет! Кто-то купил.
Подешевке.
Бедняга…
В СОЛНЕЧНОМ ГОРОДЕ
рассказ
Пронзительный февральский ветер кидал в лицо колючую снежную крупу, больно царапал выморожен-ные щеки. Прохожие низко кланялись ветру, подставляли ему мохнатые шапки, поднятые воротники, нена-дежные варежки. Ветер хитро обходил преграды и, в отместку за сопротивление, заползал под пальто и брюки, холодными руками ощупывал беззащитное тело.
Первоклассник Андрюша нес в занемевшей руке тяжелый портфель. На шнурке к портфелю подвешен мешок со второй обувью. Один вредный ботинок при каждом шаге ударяет Андрюшу твердым каблуком по ноге. Наверное, уже здоровую шишку набил. Андрюше очень хочется остановиться и почесать ушибленное место. Но мальчик мужественно сдерживается. Сегодня впервые он почувствовал себя настоящим мужчи-ной, самым старшим в семье. Даже не заплакал, когда пришел домой после продленки, а дверь ему никто не открыл. А на ступеньках, ближе к горячей батарее, спрятавшись за капюшоном синей ромазановской куртки, сидела мама и тихо плакала.
— Папа нас выгнал, — захлебываясь от обиды, рассказала она. И Андрюша сразу понял, — если еще и он расплачется, то они с мамой растекутся по истоптанным каменным ступенькам двумя прозрачными ручей-ками, а когда вытекут из подъезда, сразу же превратятся в хрупкие ледышки. Хорошо знающие их люди будут возвращаться с работы, наступать на них. Лед будет ломко хрустеть и мелко крошиться. А это вовсе и не лед был. Это Андрюша и его мама были. Но люди этого не знают, и продолжают безжалостно топтать их усталыми ногами.
Как в мультике пролетела перед его глазами такая картинка и не стал мальчик плакать. Пусть малень-кие плачут. Он защитит. Мама хоть и большая, но она теперь как маленькая. Все плачет и плачет. Конечно, это из-за папы. Он ее все время обижает. И ругается, и дерется. А маме нельзя плакать. Она вот-вот, на-верное завтра, или через недельку ляльку родит. Совсем маленькую, как игрушечную. А папа выгнал. Куда теперь мама ребеночка принесет? Кроватка дома осталась, пеленки и распашонки тоже дома. Целый год готовились: шили, покупали, старое у знакомых собирали. Нет, не собирали. Они сами приносили, наши, мол, повырастали, а вот всего наоставалось, почти и не пользованное. Мама все брала, — пригодится. Зачем отказывать? Люди возьмут и обидятся. Они же как подарок предлагают, не за деньги, за просто так.
