Мэри Нортон - Добывайки
Когда Хомили подошла к ее кровати, Арриэтта послушно закуталась в одеяло и пошлепала босиком в теплую кухню. Она села на низкую скамеечку и, обхватив колени руками, поглядела сперва на отца, затем на мать. Хомили подошла к ней и, опустившись на колени, обняла худенькие плечи.
— Арриэтта, — торжественно начала она, — ты знаешь о том, что там, наверху?
— О чем — о том? — спросила Арриэтта.
— Ты знаешь о двух великанах?
— Да, — сказала Арриэтта. — Старая тетя Софи и миссис Драйвер.
— Верно, — сказала Хомили. — И Крэмпфирл в саду. — Она положила загрубевшую от работы ладонь на стиснутые руки Арриэтты. — Ты знаешь о дяде Хендрири?
Арриэтта задумалась.
— Он уехал на край света, — сказала она.
— Переселился, — поправила ее Хомили, — на другую квартиру. С тетей Люпи и детьми. В барсучью нору… дыру в склоне, где растет боярышник. А почему он это сделал, как ты думаешь?
— О! — воскликнула Арриэтта, и лицо ее просияло. — Чтобы быть на воздухе… лежать на солнышке… бегать по траве… качаться на ветках, как птицы… высасывать из цветов мед…
— Глупости, Арриэтта, — сердито вскричала Хомили, — это дурные привычки! И у твоего дяди Хендрири ревматизм. Он переселился, — продолжала она, делая ударение на этом слове, — потому что его «увидели».
— О!.. — воскликнула Арриэтта.
— Его «видела» двадцать третьего апреля тысяча восемьсот девяносто второго года Роза Пикхэтчет в гостиной, на полочке над камином. Надо же было выбрать такое место! — добавила вдруг Хомили удивленно, словно говоря сама с собой.
— О!.. — опять воскликнула Арриэтта.
— Я никогда ни от кого не слышала, никто не счел нужным мне сообщить, почему он вообще туда забрался. Все, что там стоит, говорит твой отец, видно с пола или с ручек бюро, если стать боком и держаться за ключ. Так отец и поступает, если заходит в гостиную.
— Говорили, он полез за пилюлями от печени, — сказал Под.
— Что ты имеешь в виду? — удивленно воскликнула Хомили.
— Пилюлями от печени для Люпи, — устало объяснил Под. — Кто-то пустил слух, — продолжал он, — что на каминной полке в гостиной лежат пилюли от печени…
— Вот как? — задумчиво проговорила Хомили. Я никогда об этом не слышала. Ну и все равно это был глупый и безрассудный поступок, никому не нужный риск. Оттуда не спустишься иначе как по шнуру от колокольчика. Говорят, Роза смахнула с него пыль метелочкой, и он стоял так неподвижно рядом с фарфоровым купидоном, что она ни за что не обратила бы на него внимания, если бы он не чихнул. Она была еще недавно в доме и не знала всех статуэток. Она так завизжала, что мы услышали ее даже здесь, под кухней. После того ее было не заставить вытирать пыль — разве только со столов и стульев.
— Я редко захожу в гостиную, — вставил словечко Под. — Не стоит труда. Там все стоит на своем месте, и если что пропадет, они сразу заметят. Конечно, бывает, остается что-нибудь на столе или на полу возле стула, но только если там были гости, а у них давно уж не бывает гостей… лет десять или двенадцать. Я могу сейчас, не сходя с места, перечислить тебе все, что есть в гостиной, начиная с горки у окна до…
— А сколько в этой горке красивых вещиц, — прервала его Хомили, — и многие из литого серебра. Там есть серебряная скрипка со струнами и смычком… как раз под рост нашей Арриэтте.
— Что толку в вещах, — сказал Под, — которые лежат под стеклом.
— А разве ты не можешь разбить стекло? — спросила Арриэтта. — Самый уголочек, чуть-чуть ударить, крошечный ку… — Голос ее прервался, она увидела, с каким удивлением, даже ужасом смотрит на нее отец.
— Послушай-ка, Арриэтта, — начала сердито Хомили, но тут же взяла себя в руки и ласково похлопала дочку по плечу. — Она же не понимает, что такое — добывать, — объяснила она Поду. — Она не виновата. — Хомили снова обернулась к Арриэтте. — Чтобы добывать, нужна сноровка, это своего рода искусство. Из всех семейств, которые жили в этом доме, остались мы одни, и знаешь почему? Потому что твой отец — самый искусный из всех добываек, искуснее его в наших краях не было с… ну, со времен, когда еще твой дедушка жил на свете. Даже твоя тетя Люпи не могла этого отрицать. Когда он был помоложе, я своими глазами видела, как он прошел весь обеденный стол из конца в конец уже после того, как прозвучал гонг к ужину, и взял с каждого блюда орех, или конфету, или еще что-нибудь из десерта и спустился по складке скатерти до того, как в дверь вошел первый человек. Просто так, для забавы, да, Под?
Под слегка улыбнулся.
— Смысла-то в этом не было, — сказал он.
— Пусть, а все ж таки кто, кроме тебя, отважился бы на это?
— Я был тогда моложе, — вздохнул Под и повернулся к Арриэтте. — Мы не ломаем ничего и не бьем, дочка, так не делается. Это уже не будет называться «добывать».
— Тогда мы были богатые, — сказала Хомили. — Ах, какие у нас водились красивые вещи! Ты еще крошкой была, Арриэтта, ты не помнишь. У нас был ореховый гарнитур из кукольного домика, и набор рюмок из зеленого стекла, и музыкальная табакерка. К нам приходили родственники, и мы устраивали балы. Помнишь, Под? И не только родственники. У нас бывали даже Клавесины. Все бывали, кроме этих Надкаминных из кабинета. Мы танцевали тогда до упаду, а молодежь чуть не до утра сидела у решетки. Наша табакерка играла три песенки: «Клементина», «Боже, спаси королеву» и «Почтовый галоп». Все нам завидовали тогда, даже Надкаминные.
— А кто это такие? — спросила Арриэтта.
— Неужели я тебе не рассказывала о них? — воскликнула Хомили. — Об этих чванливых господах, что жили высоко на стене за резной обшивкой над каминной доской в кабинете? Ну и публика это была. Мужчины без конца курили, потому что там всегда стояли открытые табакерки. Они вечно старались забраться повыше по резьбе, а потом соскользнуть вниз и вообще всячески выставлялись. А женщины их тоже воображали о себе невесть что и без конца любовались собой в зеркале над камином. Они никогда никого к себе не приглашали, да я бы и сама не пошла. У меня от высоты голова кружится, а твоему отцу не нравились их повадки. Он никогда не позволял себе прикладываться к рюмочке, а там, в кабинете, не только табак стоял открыто, но и графины с виски, и говорили, что Надкаминные сосали виски через перышки для чистки трубок, которые всегда лежали на каминной полке. Не знаю, может, это и не так, но говорили, что Надкаминные устраивали вечеринки каждую среду, после того как управляющий заходил туда по делам. Говорили, они валялись пьяные на зеленом сукне, которым был обтянут стол, среди жестяных коробок и бухгалтерских книг…
— Полно тебе, Хомили, — запротестовал Под; он терпеть не мог сплетен. — Я их такими не видел.
— Но согласись, что они на это способны, Под. Ты сам сказал, когда я вышла за тебя замуж, чтобы я не ходила к ним в гости.
— Потому что они жили так высоко, — сказал Под, — только поэтому.
— А лентяи они были! Уж этого ты не станешь отрицать? Никакого домашнего хозяйства они не вели. Грелись у камина и ели только завтрак, ведь ничего другого в кабинет не подают.
— Что с ними случилось? — спросила Арриэтта.
— Ну, когда Хозяин умер, а Она слегла в постель, кабинет никому больше не был нужен. Пришлось им уйти. А что еще им оставалось делать? Ни еды, ни огня. Там ужасно холодно зимой, когда не топят камин.
— А Клавесины? — спросила Арриэтта. Хомили задумалась.
— Ну, они были другими. Я не говорю, что они не важничали, как и Надкаминные, потому что они тоже много понимали о себе. Твоя тетя Люпи, которая вышла за дядю Хендрири, была Клавесин по первому мужу, а уж кому и знать, как не нам, как она задирала нос.
— Право, Хомили… — начал Под.
— И без всяких к тому оснований. Ведь она была просто Захомутницей, перед тем как вышла за Клавесина.
— Разве она вышла не за дядю Хендрири? — спросила Арриэтта.
— Да, позднее. Она была вдова с двумя детьми, а он был вдовец с тремя. И не гляди на меня так, Под. Ты же не станешь отрицать, что она без конца пилила бедного Хендрири; считала, что унизила себя, выйдя замуж за одного из Курантов.
— Почему? — спросила Арриэтта.
— Потому что мы, Куранты, живем под полом, вот почему. Потому что мы не выговариваем слова, как школьный учитель, и не едим тартинок с анчоусами. Что с того, что мы живем под кухней! Это вовсе не значит, что мы необразованные, вовсе нет. Куранты такая же старинная семья, как Клавесины. Запомни это хорошенько, Арриэтта, и пусть только кто-нибудь попробует сказать тебе, что это не так! Твой дедушка умел считать и писать цифры до… до скольких, Под?
— До пятидесяти семи, — сказал Под.
— Вот видишь! — сказала Хомили. — До пятидесяти семи! И твой отец тоже умеет считать, сама знаешь. Он умеет считать и записывать цифры до самого конца. Где у них конец, Под?
