Наталья Иртенина - Гулять по воде
– Пустой разговор. Нету ни воды, ни хода отсюда подземного.
А Коля только руками развел.
Вот настал день, в котором последний кирпич закончился от дружной работы. Студень свою шапку бумажную снял, руки вытер и говорит:
– А жалко, если все зря пропадет.
Бродяжка ему отвечает:
– Сделанное любовно не пропадает ни малой крошкой, хоть бы и разрушилось совсем.
– Да как же? – дивится Студень.
Бродяжка смеется:
– А ты пойди загляни в озеро – там теперь твое сделанное.
Студень к берегу побежал, на ветлу склоненную залез и в воду посмотрел. А там впрямь стена на холме монастырском в отражении стоит, на солнце в искрах блещет, будто город там на дне частью показался. Студень с ветлы скатился и с радостным воплем обратно примчался.
– Дивное озеро мою стену запечатлело! – горланит.
А Башка к нему подошел и сказал сурово:
– Нечего тут орать полоумно. Иди с Аншлагом ловушки на растяжках делать.
– А ты куда? – насупился Студень.
– В город мне надо, – ответил Башка, отодвинул его рукой в сторону и пошел к воротам.
Студень ринулся было за ним, чтобы противоречить, а бродяжка в него вцепилась и не пустила.
– Ему надо, – говорит, – не мешай.
– Да он Черному монаху назло все делает, – выдернулся от нее Студень, но послушался и на месте остался, – и в крови пачкается назло!
– Не монаху он назло делает, а себе, – говорит бродяжка, – и сам теперь это знает. Ты его не остановишь, пусть он до конца идет.
– Он свихнется, – отвечает Студень.
– Нет, – спорит бродяжка, – он себя пополам разорвет и дурную половину выбросит.
Студень глазами на нее моргает.
– Ты откуда знаешь? – спрашивает.
– Я не знаю, – улыбается она, – а просто так желаю. Вы же мне братья.
Студень вздохнул, взял бродяжку за руку и отвел к кухне – костру с очагом, чтобы обед на всех сготовила, пока они ловушки из бомб мастрячить будут.
А в это время насчет монастыря в совсем другой стороне совет держали. Светская кобылица госпожа Лола с Захар Горынычем планы целительного курорта не бросили и как раз решительные ходы задумали, в обгон Кондрат Кузьмича чтобы. Госпожа Лола, про официальную бумагу прознавши, супругу доложилась:
– Заморские богатыри у Кондрашки через советного Гнома бумагу выпросили на погром монашьих руин. Под землей там воду искать хотят и доступ ей к озеру перекрыть. Надо это тебе, Захарушка, пресечь и на руинах вконец обосноваться. Место там самое живописное для курортной гостиницы.
А сама молчит про то, что ей Зигфридова ипостась в свое время велела. Потому как кобылиный хвост перед Кондрат Кузьмичом госпожа Лола бестолку распускала. Не прогибался Кондрат Кузьмич под ее ласковость и монастырь отдавать ни в какую не желал, ни за дорого, ни за так. Самому, говорит, сгодится на что-нибудь. А желтые глаза, один повыше, другой пониже, добавляют ясно: не перепадет ни крошки трехголовому Горынычу, уж я на него хомут найду и в кресло свое не пропущу. Оттого госпоже Лоле обидно и уничижительно, и о мести мечтается за свою напрасную и поруганную ласковость. А к тому же Захар Горыныч сильно ревнив был и за одно подозрение прибить мог – потому еще молчала.
– А что, Леля, – отвечает ей Захар Горыныч, по обычаю запятыми речь пересыпаючи, – тряхнем, стариной? Созову своих, лихих орлов, да они мне эти, руины на тарелочке, поднесут и никаких туда, заморских рыл, не пустят. А с Кондрашкой, договоримся, без своего, квадратного Сидорыча, он против меня, не пойдет, застращается. Кресло у него, и так шатается, крепкая рука, видать, отсохла. Соплячье наглое, укоротить не может, а население по домам, со страху дрищет. Куда ему теперь, со мной тягаться.
– Ну, ежели миром тут нельзя, – говорит госпожа Лола, а сама коварства лицевым фасадом не скрывает, – надо Кондрашку силой обыграть. Собирай своих орлов, Захарушка, а я их по бесплатному курсу энергетизмом заряжу на пользу дела.
Захар Горыныч ей тут кулак мохнатый протягивает:
– Вот только, без кобылиных, заворотов мне чтоб, поняла? Узнаю чего, прибью!
– Поняла, Захарушка, – энергетично соглашается госпожа Лола, – как не понять. Да я ничего такого и не мыслила.
– А вам, бабам, мыслить, не положено, – говорит Захар Горыныч и госпожу Лолу грубой силой к себе привлекает, – вам ласковость, изъявлять положено.
– Ах, – сказала госпожа Лола и стала изъявлять ласковость.
А Башка по городу походил без дела да без настроения, с пистолей в кармане, и опять к Дыре в канализациях навострился. Как в присосный Гренуйск прибыл, так сразу в опасные кварталы шаги направил. Идет и голову себе мыслями буравит, о бунте рассуждаючи. Неправильный у гренуйцев бунт, думает, вовсе бессмысленный, а только из него их кудеярский душегубский бунт начался. Но этот совсем другой. А все равно тоже неправильный, потому как и от него теперь с души воротило. Что тут делать, ежели дальше длить бунт невмоготу и остановить не под силу – это значит перед Черным монахом голову клонить и себя на посрамление ему отдавать. А Башка знает что делать. Оттого как Черный монах в Кудеяре остался, а в Гренуйске он над душой не стоит, и твори что хочешь, тут Башке свободно.
Вот опять он на не укороченных тутошней полицией нарвался, а они как назло никого по земле не валтузят, ножиком не режут, только зубом цыкают и глядят волчьи. Обмерил их Башка взглядом и пистолю в кармане жмет, обороняться готов, а первым нападать не хочет. И они тоже не захотели, верно, признали в нем волчье свое право. Разошлись без касания.
Башка дальше идет, а найти нужное все не может. Некого сегодня в Гренуйске спасать от бессмысленной смерти, попрятался бунт с улиц, будто учуял, что Башка против него идет, как звериный укротитель. Хоть и нет на голове римского шлема, а все равно он его чувствует: от пластин на щеках жарко, и волосы, как тогда, от пота насквозь промокшие, и завязки в подбородок врезаются. Ступает Башка по улицам Гренуйска, будто посланец римский в варварские края, и не пистолю в руке держит, а меч, с двух сторон острый.
А вдруг на пути тролль-полицейский. Дорогу загородил, руки в боки поставил и глядит неумно, прямо на Башку нацелился. Тот как вкопанный стал, и римский меч вмиг обратно в бунтарную пистолю обратился, руку жжет. Полицейский перед собой палец выставил и манит Башку, а сам с места не сдвинется, думает, не удерет мышка. Но Башка ему дулю в ответ сунул и наутек пустился. Бежит, встречных раскидывает, а сзади его шумный топот догоняет и брань олдерлянская.
Три улицы наперегонки миновали, а тут по дороге река течет из трубы. Глянул Башка – труба из охранного поста выходит, где Мировую дыру стерегут, чтобы кто попало туда-сюда не шлялся. Рукав с трубы сорвало и болтает, вода хлещет, а вокруг бегают, кричат и колготятся, будто удава прыгучего ловят. Башка реку перескочил, а полицейского рукавом пришибло и повалило, чуть не утонул.
Погоня кончилась, а тут Башка и догадался, откуда эта вода. На тролля полицейского злится, что не дал дело сделать, и за дивное озеро снова душу прищемило. В канализации Башка забрался гневный, сам себе волк, а не брат. Тут его снова комок душить начал, к горлу подступает и будто удавкой стискивает. У Башки из глаз слезы в стороны брызнули, опять он к стене привалился и два пальца в рот сунул для облегчения. После отдышался, проморгался и дальше пошел.
Как его дух-дерьмовник за ногу по вредной привычке ухватил, Башка отписываться не стал, а взял пистолю и назад не глядя пальнул. Куда попал, неведомо, а только здесь такое началось, что и в страшной сказке не передать. Загрохотало, заскрежетало и забумкало, а потом забулькало и заплескало шумно. Башка спешно от потопа убежал и из люка на улицу выпростался, а под землей вовсю гудело, пучилось и уже наверх вырывалось.
Сам Башка к монастырю впопыхах примчался и не видел бедствия, через него вредным дерьмовником учиненного. А вправду жуть была. Одна улица просела и фонтан из себя выпустила, на другой вонючее море разлилось, и пошли девятые валы по Кудеяру гулять, дерьмо разносить. Кудеярцы в тревоге по домам заперлись и форточки позакрывали, а иные прочь из города эвакуировались, думали с перепугу – разверзлись тартарары.
Насилу к другому дню замирили отхожую стихию, да еще неделю вычищали дерьмо с улиц. А ненароком вторую Дырку в канализациях обнаружили и тут же охрану к ней приставили со строгим расследованием дела.
Только Башка ждать не стал, пока спокойствие наладится, ночью по темноте снова в город заявился. А тут от вчерашней гневности к первому встречному применил разбой с душегубством. Потому как в Кудеяре ему от досады на Черного монаха деваться было некуда, сам же с ним поединок на упорство затеял.
XLVII
Богатырям до вонючих девятых валов в городе интереса не было. Они пропитание себе с краю Кудеяра взяли и день до вечера в лесу на поляне скоротали. А Никитушка домой отзвонил, сказал, что в богатыри подался и пусть не ждут его ни к обеду, ни к ужину.
