Янина Броневская - Приключения тряпичной Бальбиси
— Ой-ой, несчастная я! Да чем я тут виновата?
— Так-то оно так… Ну да что там! Не оставаться же тебе тут. Садись в мою коляску, подвезу.
Сказав это, Вицек усадил Бальбинку в кошёлку с гусыней. Та сначала надулась. Прошипела, что она откормленная и что им тесно будет вдвоём. Но Бальбинка быстрехонько сдружилась с Вицеком и удивительно попросту с ним разговаривала. О том о сём… Пришлось Вицеку рассказать ей, как и что у них здесь, за городом. Потому что хотя Бальбися и была всего-навсего тряпичной куклой, а мальчишки в куклы не играют, но она ведь прославилась на весь город и весь пригород.
Гусыня кое-как успокоилась. Даже пододвинулась немножко в тесной кошёлке и прислушивалась к разговору, разинув клюв. А Вицек показывал Бальбинке, как мычит корова, как хрюкает свинья, как блеет баран. Но вот что петух поёт именно так, как показывает Вицек, — в это Бальбинка никак не могла поверить.
— «Ку-ка-ре-ку! Бабка на току, дедка на суку! Сук обломился, дедка свалился», — пел Вицек.
— Ку-ка-ре-куу! Почему это вдруг «бабка на току»? — отозвался вдруг настоящий петух, когда они проходили мимо какого-то курятника.
Только тогда Бальбися наконец поверила, что петухи поют именно так.
А что тут началось, когда Вицек сказал, что у петуха есть шпоры и гребешок!
— Гребешок, говоришь? — допытывалась Бальбися. — А гладенько он им причёсывается?
Много ещё интересного узнала она, путешествуя в кошёлке. Недаром есть присказка: «Странствуя — учишься». Вскоре они вышли на мощеную дорогу. Бальбися увидела большой с каменными домами город, крытые железом крыши, высокие фабричные трубы и ещё более высокие башни костёлов.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
Хотя тряпичная панночка Бальбися род свой вела от городского тряпья, хотя родилась она на чердаке на Голубиной улице, города она совершенно не знала. Да и можно ли познакомиться с городом, путешествуя в этакой спешке, вверх ногами и к тому же в собачьей пасти?
Бальбися, точь-в-точь как гусыня, вытягивала шею из кошёлки. Обе они вертели головами во все стороны и от любопытства таращили глаза.
Гусыня, будучи менее воспитанной особой, шипела и гоготала. Вицек маршировал себе напрямик, посвистывая уже потише — сквозь зубы. Пани, заказавшая гуся на именины, жила довольно далеко. Однако о трамвае и мечтать не приходилось: с гусыней их не пустил бы ни один кондуктор; оставалось только любоваться красными звенящими трамваями с тротуара.
— Ай-яй-яй! — удивлялась Бальбинка. — Значит, люди на таких вот колесиках разъезжают от дома к дому?
— Тшшш! — прошипела гусыня. — Это потому, что у них крыльев нету. Мне такая коробка на колесиках не нужна.
— Иметь крылья и летать — нехитрая штука, — отозвался Вицек. — Не иметь крыльев и подниматься над тучами — вот это да! Что скажешь, а?
— А кто на такое способен? Дело-то ведь нелёгкое! — за метила Бальбинка.
А тут, точно ей в ответ, над головами у них что-то заворчало, и высоко в небе пролетела большая металлическая птица.
— Вот видишь, это самолет. В нём сидят люди. Поняла, серая гуска? Без крыльев за плечами они всё-таки несутся так, что даже твоим родичам — диким гусям — за ними не угнаться. Потому что крылья — это ещё не всё. Важно, чтобы голова была на плечах, а в голове мозги!
— Тшшш! — не то удивлённо, не то недоверчиво зашипела гусыня.
Наконец они добрались до Кривой улицы. Надо сказать, что именно там у пани, которая дожидалась гусыни, был собственный домик и гладильное заведение.
Над её лестницей висела железная вывеска работы самого пана Чудика, прекрасного художника. Все вывески на Кривой улице — дело его рук. Вот и на этой вывеске была нарисована гладильная доска. И до чего же чудесно! Оставалось только удивляться, как это бельё само не слезает с людей и не бежит в гладильню. Разве что из жалости к своим владельцам, беспокоясь, как бы они не простудились.
Надо сказать, что Вицек увлекался не только свистом, но и живописью. Остановился он перед вывеской и любуется.
— Смотри-ка! — говорит он удивляясь. — Тут тебе и ящик с камнями, и колесо с зубчиками, и ручка. Хорошо нарисовано! Вот бы мне так уметь!
А Бальбисе вдруг почему-то взгрустнулось.
— Вицусь, — отзывается она из кошёлки, — говоришь: в городе на меня сердятся? Наверно, и пани гладильщица тоже? Спрячь-ка лучше меня за пазуху, а то, может, и до неё дошли слухи о переполохе на Голубиной улице! И потом, даже как-то не пристало такому большому мальчику носиться с куклой. К чему нам пересуды и насмешки?
Вицусь с трудом отвёл глаза от разрисованной вывески и глянул на Бальбисю. Подумал, подумал… Слова куклы, как видно, убедили его. Он вытащил её из корзины и сунул за пазуху.
Бальбисе стало тепло. Приложила она свой глазок-бусинку к петельке Вицековой рубашки и поглядывает из этого окошечка на белый свет.
Вицек нажал ручку двери. Звякнул звонок, и они вошли в гладильню. Пани гладильщица тут же опустила рукоятку своей машины и даже руками всплеснула от радости:
— Ну, наконец-то! А я-то уж думала, что мама твоя забыла о моём заказе. Со стыда бы я тогда сгорела на собственных именинах! Не могу же я подать на стол свинину с капустой, когда всем известно, что должен быть гусь с яблоками!
Гусыня как гусыня. Ума, как известно, у неё не купишь. Вот и сейчас она ничего не поняла. Встопорщилась вся от важности, вообразив, что никакие именины без неё не получатся. Кто знает, этакая, пожалуй, и на столе будет пыжиться, гордясь тем, что гости расхваливают её сочное жирное мясо.
Пани гладильщица вытащила гусыню из кошёлки и вдруг говорит:
— Вицусь, а не окажешь ли ты мне услугу? У меня страшно мало времени, никак не управлюсь, а я пообещала отнести бельё пану Чудику — художнику, знаешь? Может, ты отнёс бы? Я кошёлку твою хорошенько застелю бумагой.
Вицек, как мы уже знаем, был мальчиком вежливым и тотчас согласился. К тому же теперь у него был случай познакомиться лично с паном Чудиком, весьма прославленным художником.
Взял он корзину с бельём и собрался было уйти, но тут пани гладильщица взглянула на него и спрашивает:
— Вицусь, а что это у тебя за пазухой? Голубь?
Вицек смутился и говорит:
— Да нет…
— А что же это?
— А пани не будет смеяться?
— Зачем же мне смеяться?
— Потому что это кукла. Я нашёл её под забором. Хочу отнести Марцисе.
Бальбинка просто оцепенела от страха. Что теперь будет? А вдруг пани гладильщица узнает её и велит отнести бабусе Латковской? А у Бальбинки, хоть и жаль ей бабусю, всё меньше и меньше охоты к ней возвращаться. Однако и остаться совсем безучастной к старушке она не могла. Ведь, как-никак, именно бабусе, а не кому другому она обязана жизнью. Нужно бы отблагодарить бабусю Латковскую, но как?
Ведь это бабуся сшила её своими собственными, исколотыми иголкой пальцами, разрисовала её своей собственной свеколкой…
И всё это — после тяжёлых дневных трудов.
Однако пани гладильщица ни о чём больше не спросила. Вернулась к своему гладильному станку, и тяжёлый ящик с камнями снова заходил взад и вперёд.
Итак, Бальбинка с Вицеком удачно выбрались из гладильни. Без гусыни, правда, но зато с бельём в кошёлке. И притом не с чьим-нибудь, а с бельём самого пана Чудика!
Вдруг Бальбинка отозвалась из-за пазухи Вицека:
— Вицусь, гложут моё тряпичное сердце сомнения.
— Какие? — спрашивает Вицусь.
— Мы сейчас уже в городе… Нужно бы вернуться к бабусе Латковской, но мне так хочется посмотреть на вашу деревню и на петуха, что причёсывается своим собственным гребешком. А ещё боюсь я, вдруг люди будут на меня сердиться…
— Ну, как знаешь… Только о петухе я тебе уже рассказал. Впрочем, ты собственными глазами увидишь, что это совсем не так, как ты себе вообразила. А насчёт бабуси Латковской я и сам подумал… Раз я тебя забираю, нужно бы её чем-нибудь отблагодарить.
— Знаешь что, Вицусь! — вдруг ласково-преласково говорит Бальбинка. — А что, этот пан красиво рисует?
— Красиво ли, спрашиваешь? Да у него на вывеске такие колбасы, что слюнку проглотишь!
— Какие там колбасы! Вот если бы он меня нарисовал на вывеске у двери бабуси Латковской… У неё тогда отбою не было бы от заказов. Что, может, не так?
— Оно, конечно, не помешало бы, потому что, как ты сама говоришь, у бабуси плохи дела. А ты ведь жизнью ей обязана… Может, тогда она не будет на нас в обиде, — согласился Вицек после некоторого раздумья.
Тут они замолчали оба, соображая, как бы сделать так, чтобы все остались довольны. Вицек рад был бы не отдавать Бальбинку, а отнести её Марцисе. Бальбинка же и людского гнева боится и с Вицеком расставаться ей неохота.
